Такая долгая полярная ночь

Но я уклонился от воспоминаний о своей армейской жизни на речке Будунде. Тяготило и оскорбляло мое человеческое достоинство хамство, грубость и невежество как младших командиров, так и лейтенантов и капитанов. Один эпизод. Мы, «эти с высшим», несколько ленинградцев и горьковчан, чистим картофель на кухне. Разумеется, не все из нас получили в семье хозяйственные навыки, не все овладели «искусством» чистки картофеля. Я получил такое воспитание, что это умел, умел пилить дрова, колоть их, носить воду, пришивать пуговицы и штопать носки. А некоторые из нас такой подготовки не имели, и, конечно, чистили картофель весьма неумело. Входит начальник ПФС (продовольственно-фуражного снабжения). Сей капитан обозревает нас, чистильщиков картофеля, критическим взглядом и глубокомысленно с достаточной резкостью в голосе произносит: «И чему это вас в институтах учили!» И черт меня дернул. Я становлюсь по стойке смирно, «ем его глазами» и выпаливаю: «Так точно, товарищ капитан, в учебную программу институтов не входит обучение чистке картофеля!» В ответ злобный взгляд, поворот налево кругом, ушел. Хлопнула дверь. Все дружно смеются.

Конечно, такие швейковские выходки с моей стороны я сейчас объясняю молодостью и плохим знанием людей, граничащим с глупостью. А надо бы понимать, что низменные мещанские натуры с весьма ограниченным кругозором и душевной скудостью всегда злопамятны и мелочно мстительны.

Среди ленинградцев, моих коллег по армейской службе, помню Илью Мышалова, окончившего университет, факультет языков Дальнего Востока, Маркина, Мучника, Алексея Мачинского, научного работника какой-то академии, концертмейстера Серафима Александровича Будунова, режиссера Азбелева, учителя Раззадорина. Всего их было десять. И десять горьковчан: Ермаков, Кошжевников, Александр Колпаков, Скворцов, Николай Лещин, Соломон Абрамович Фих, я (трое последних из пединститута), Михаил Алексеевич Куликов, скрипач Дождиков, а одного еще забыл фамилию.

Концертмейстер Будунов метет в казарме бетонный пол. Старшина и сержанты ржут: «Мети, мети, это тебе не на пиянине играть!»

И много еще можно бы рассказать об этих «прелестях» армейской службы, о нарах в два яруса, о воровстве, о том, как ворье делились наживой от сбыта краденного со старшиной Останиным, коротышкой, ненавидевшим рослых красноармейцев. Но хватит об этом.

Глава 4

«Несчастье бывает пробным камнем характеров».

О. Бальзак

Тоска по дому, по любящей, справедливой и мужественной в горе и нужде матери, по Ане, жене, к счастью для нее, не зарегистрированной со мной по советским законам (вводя Аню в нашу семью я сказал маме своей: «Перед тобой, Богом и людьми она моя жена») — все это искало разрядки, бурный поток мыслей и чувств искал прорыва, чтобы излиться широко и свободно. Но я не привык, да и знал, как это в человеческом обществе бывает, безрассудно, делиться с кем-либо посторонним своим сокровенным. Выход один — дневник. Нет, это, конечно, не «Журнал Печорина». Так как я по своей натуре далек от эгоизма. Мысли, сомнения, изложенные в дневнике — это попытка поделиться своими раздумьями с тетрадью, предназначенной для самого себя. Дневник, на мой взгляд, — это клапан, регулирующий внутридушевное давление.

Финал этого дневникового успокоения души и подчас оскорбленного человеческого достоинства не трудно было предвидеть, будь я более опытен в жизненных вопросах. Летом 1940 года дневник у меня отобрали и посадили на гауптвахту на 10 суток. «Отцы командиры», вероятно старательно, насколько им позволяла их грамотность, читали мои записки в дневнике. Конечно, в дневнике ничего антисоветского не было. Была гордость своей родиной и искреннее желание, чтобы она была могучей и процветающей державой. Но там были и критические замечания о невежественных и грубых командирах, о нечестности младших командиров, о слабой военной подготовке батальона. Такое простить было нельзя. Логика проста: ты критикуешь порядки и отмечаешь недостатки в каком-то войсковом подразделении, значит ты возводишь клевету на Красную Армию Советского Союза. А это не что иное, как антисоветская агитация. Итак, дневник — это то, за что можно зацепиться, чтобы избавиться от человека, осмелившегося думать и критически относиться к позорным явлениям жизни.

Надо заметить, что у командования батальона, особенно у комиссара батальона Середы был на меня «зуб». За смелость одного моего высказывания на партийно-комсомольском собрании я, очевидно, у них числился «неблагонадежным». И за мной, надо думать, «присматривали».