Такая долгая полярная ночь.

Накануне выхода в «большой лагерь» я стал подводить итоги всего пережитого и всего передуманного. Моя привычка анализировать явления человеческой жизни привела к мысли о первопричине бедствий моего народа. Все эти прокуроры, палачи-следователи, вся свора опричников — все это было условиями существования системы, установленной диктатором Сталиным. Способные мыслить прекрасно понимали, что этот «великий и гениальный вождь и учитель» вовсе не великий, тем более не гений, а в учителя совсем не годится. Но он себя аттестовал народу, как продолжатель дела Ленина, как его ученик и соратник. Тем более, что Ленин в одном своем высказывании своему «ученику и последователю» давал козырную карту. Вот эта цитата: «Советский социалистический демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит… волю класса иногда осуществляет диктатор, который иногда один более сделает и часто более необходим» (т. 40, с. 272 ПСС В. Ленина).

Выходит, Иосиф Джугашвили, он же Сталин, он же Коба следовал указаниям Ленина как его верный ученик. Кстати, почему все эти революционеры выдумывали себе клички, или как в лагере говорили воры «кликухи»? Почему не Ульянов, а Ленин, не Бронштейн, а Троцкий, не Аппельбаум, а Зиновьев? Список можно продолжить до нескольких десятков «борцов с царизмом», придумавших себе «клички». Это была конспирация? Царская охранка отлично знала их клички. Вряд ли они придумывались из отношений осторожности. Не Скрябин, а Молотов, Не Джугашвили, а Сталин. Что и зачем скрывали вы своими «кликухами», товарищи большевики, объявившие себя коммунистами? Однако по зрелом размышлении большевизм и коммунизм не одно и то же, между ними — огромное различие.

Сказать громко правду о нашей «счастливой» действительности и о ее теоретиках и практиках в годы сталинской диктатуры и разгула ежовско-бериевской опричнины означало добровольно подписать себе смертный приговор. Пример погибших, честных и отважных, обрекал других на молчание, а приспособленцев и холуйствующих — на славословие, словоблудие в унисон с официально изрекавшейся демагогической болтовней, превращавшей оболваненных в духовных импотентов. Мыслящему человеку бессовестная ложь бросалась в глаза, заставляла критически анализировать действительность и… молчать ради сохранения жизни.

Итак, дилемма: молчи или восхваляй. Последнее было выгоднее, и поэты, ашуги, акыны в стихах и песнях восхваляли Сталина, сравнивая его с горным орлом. Ведь он был кавказец. Но это если и был орел, то орел-стервятник, питающийся трупами тех, кого обрек на смерть в застенках и на гибель в лагерях. Выслуживались клеветники и «стукачи», то есть информаторы — секретные сотрудники. В царское время их, кажется, называли филерами. Нередко в лагерных условиях стукачи «таинственно» умирали. На производстве это случалось как авария или обвал в шахте, в бараке лагеря — это заточка в грудь спящего стукача.

Итак, я вышел из лагеря на «свободу». Осталось после семи лет лагерей три года поражения в правах, т.е. был рабом, остался не римским вольноотпущенником, а полурабом под надзором «всевидящего ока». Что это для меня? Туманный рассвет или призрачный лунный свет сквозь черные тучи?

Но о жизни Мстислава — «вольняги» я, если Бог даст мне силы и здоровье, быть может, еще напишу. И это будет «Ненастный день», а может «Туманный рассвет».

Глава 59

Мир злобы мною не любим.

И я, по жизни пилигрим,
Лишь верю в собственные силы
И трачу их, шагая до могилы.

Мстислав Толмачев

Если кто-то, читая мои воспоминания, выскажет удивление, почему я подчас оправдываю жестокость и второе — почему критика жестокой эпохи так запоздала. Отвечу своим афоризмом: «Побывавший в зубах Сатаны вряд ли преисполнится Христианского смирения и всепрощения».

О критике того, что названо сталинизмом — даже способный анализировать и независимо мыслить, не сразу может подвести итог анализа эпохи. Для этого нужно время, наблюдение и анализ фактов, собственные переживания. Скромно назову так — надо выстрадать и пережить, тогда, по возможности, объективно оценишь эпоху.

И еще, а это главное, ведь я пишу эти воспоминания на склоне своих прожитых лет. Жизнь ломала и трясла меня, порождая мысли, оценивающие действительность и даже дающие переоценку главных таких понятий, как жизнь и смерть.

Еще в заключении я узнал, что в Певеке утром на разводе бригад заключенных на работу прямо у ворот лагеря охранник застрелил Счастного. Того самого вора-психопата, который подрался со мной, когда мы плыли по Колыме. Наверное, его психика была уже настолько больна, что он помимо ругани «прыгнул» в сторону охранника. Естественно, в ответ — выстрел. Стреляли, как я уже говорил, без всякого повода, а тут повод был. И этот случай всеми воспринят был как очередной эпизод, обыденное явление.