Такая долгая жизнь

— Механик Рольф Шумахер!

— А меня зовут Раиса Львовна, — сообщила переводчица.

Раиса Львовна оказалась большой любительницей поговорить. Колесников и Хоменко многое успели узнать о ее жизни по дороге в город. Судя по выражению лиц немцев, она все это им успела рассказать в поезде. Они сидели тихо, смирно, не проявляя никакого интереса к разговору русских.

Муж Раисы Львовны был инженером. Они жили в большом особняке на Малой Глинной. Но в двадцать третьем году, незадолго до смерти, муж добровольно сдал особняк властям под какое-то учреждение, а им выделили трехкомнатную квартиру на Арбате.

Раиса Львовна, по ее словам, с мужем объездила всю Европу: была в Париже, Берлине, свободно владела не только немецким, но и французским. Чтобы продемонстрировать свое знание французского, она не без кокетства спросила Колесникова:

— Парле ву франсе, месье директор?..[20]

— Уи, мадам…[21]

Раиса Львовна, откровенно говоря, этого никак не ожидала. И тут Семен Викторович, взяв инициативу в свои руки, обратился к немцам по-немецки:

— Ин ирен райзе вар аллес гут?[22]

— Я! Я! Аллес вар гут[23], — обрадованно закивали головами немцы.

Им было приятно, что русский директор изъясняется на их родном языке. А Раиса Львовна просто онемела. «Ах, он, наверное, из бывших…» — подумала она.

— Простите, Семен Викторович, а до революции…

Но Колесников не был намерен терять инициативу и, может, не совсем вежливо перебил переводчицу:

— До революции, Раиса Львовна, я жил на Собачеевке. Есть такой район в Таганроге, вернее, был. Было много «исторических мест»: Голодаевка, Черный мост. Так назывались районы, где жили рабочие. А родитель мой — слесарь-лекальщик. Гувернантки у нас, конечно, не было, языкам не обучали. В промакадемии немецкий преподавала Айна Карловна — латышка, но немецкий знала, как родной. В первый же раз пришла к нам в группу — и сразу по-немецки! Мы, конечно, ни черта не поняли. И за все годы, пока я учился, если услышал от нее несколько слов по-русски, то хорошо. А французским занимался по самоучителю. Люблю эту нацию. По-моему, это самая революционная нация в мире. После русских, конечно. А теперь — простите. Мы совсем забыли наших гостей. — И Колесников заговорил с немцами.

— О чем они там? — спросил Хоменко с любопытством у Колесникова.

— Да вот не терпится немцам поскорее поехать на завод. Я говорю: отдохните с дороги, завтра поедете, а они настаивают…

— Раз хотят — давай повезем…

— Может, все-таки отдохнете? — снова предложил Колесников.

— Мы много отдыхали в дороге. Много лежали. Сначала в поезде Берлин — Москва, а потом здесь… — Немцы старались говорить как можно проще, чтобы русский директор понял.

Разместили Хагера, Шумахера и Раису Львовну в гостинице «Центральная» на втором этаже. Пока немцы приводили себя в порядок, Колесников и Хоменко зашли в ресторан, заказали обед.

— Скажи повару, чтоб понаваристей! Заграницу кормим! Понял? — распорядился Колесников.

— Будет сделано, — пообещал официант услужливо.

Немцы спустились, а Раиса Львовна, конечно, запаздывала. Начинать без нее вроде тоже неудобно.

— Пойди, Кузьма! Стащи эту дамочку вниз, а то борщ остынет…

Кузьма вернулся с Раисой Львовной.

— А вот и я, — сказала она жеманно.

* * *

Завод немцам понравился. Старый мартеновский цех, конечно, был допотопным, но новый, с мощными печами, произвел впечатление.

— Сколько у вас берут металла с пода площади? — поинтересовался Хагер.

Колесников назвал цифру и добавил:

— На мариупольском заводе есть сталевар Мазай — это фамилия такая, — так он берет в два раза больше…

— Этого не может быть! — засомневался Хагер.

— А вы поезжайте туда. Тут недалеко — сто двадцать километров. Сами убедитесь!

В новотрубном цехе, увидев пильгерстаны, немцы неожиданно загомонили на каком-то непонятном для Семена Викторовича диалекте.

— О чем они говорят? — раздосадованно спросил он Раису Львовну.

Та только пожала плечами:

— Я всегда считала, что немецкий знаю безупречно…

— Простите, но мы ничего не понимаем, — отрывисто сказал Колесников.

— О! Извините. — Хагер молитвенно сложил руки. — Мы немного взволнованы и потому перешли на язык нашего детства и юности — платдойч. Мы с Рольфом из Мекленбурга. Платдойч — особое наречие. Берлинцы нас тоже не понимают…

— А чем вы взволнованы? — перебил Колесников.

— Наши пильгерстаны работают у вас на другом режиме, более скоростном. Как вы этого добились?

— Верно! Мы катаем трубы в полтора раза быстрее, чем было предусмотрено вашими инструкциями. Увеличили диаметры валков…

— Я! Абер электромотор?

— А электромотор мы заменили нашим, отечественным. И, как видите, тянет…

— Вундербар! Могли бы мы познакомиться с инженером, который придумал это?

— Конечно, можно, — немедленно согласился Колесников. — Только это не инженер, а рабочий… Вот он стоит сейчас на площадке пильгерстана. Максим! Спускайся к нам! — крикнул Семен Викторович.

— Но это невозможно, чтобы простой рабочий… — снова засомневался Хагер.

— А вы сами с ним поговорите, — отрубил Колесников.

Подошел Максим. Немцы тискали ему руку. Раиса Львовна переводила. Максим смущенно улыбался.

* * *