Такая долгая жизнь

Однажды за работой застал его тамошний комендант. Был он уже в возрасте. Седой.

— Зольдат? — спросил он.

— Какой солдат? Старый я… — Демид давно не подстригался, зарос густо. Одни глаза на лице горят.

— Что он сказал? — спросил комендант переводчика.

Тот пояснил.

— О! Я! — оживился немец. — Старик! Старик — хорошо. Никс зольдат… Будешь карашо работать — будешь карашо есть. Понял, старик?

— Отчего же не понять, — ответил Демид. — Табаком бы вот разжиться, страсть как курить хочется, уши пухнут…

Комендант услышал это, усмехнулся, вытащил пачку каких-то заграничных сигарет, протянул ее Демиду. Демид взял, поблагодарил.

— Я с третьим комендантом работаю, — от себя сказал переводчик. — А такой первый. Повезло тебе, дед…

— Слушай, мил человек, скажи пану коменданту, чтоб не запирали меня. Не сбегу я. А надумаю уходить — сам скажу…

— Куда уходить? — спросил комендант.

— С Дона я… Ежели ваши дойдут туда, подамся я на родину…

— О! Дон-козак! — проявил осведомленность немецкий комендант. — Гут, — сказал он. — Как только немецкая армия дойдет на Дона, я тебя отпущу, — в благодушном расположении духа пообещал немец.

Так Демид застрял в этом местечке на несколько месяцев. Пилил и колол дрова, носил воду. Однажды жалмерка одна тоже попросила его помочь ей по хозяйству — мужиков в местечке почти не осталось. На третью ночь пришла она к нему на сеновал и осталась до утра. Чем-то эта изголодавшаяся по мужской ласке женщина напоминала Демиду Аду из ресторана на Онеге — такая же белая и пышная и на любовь злая.

— На вид ты и впрямь старик, — говорила она Демиду, лежа на сеновале и глядя на звезды, — а мужик ты еще хоть куда. Грех так говорить, но мой суженый лет на тридцать моложе, а тебе в подметки не годится…

Имел теперь Демид не только кусок хлеба. И яйца, и мясо, и молоко — ничего не жалела для него жалмерка.

Немцы тоже подметили эту связь. «Наш опа[47] — орел», — говорили они между собой. Были эти немцы еще благодушные, не битые…

Из местной газетенки, которую стали издавать украинские националисты, Демид узнал о взятии Ростова. Что же будет-то с землей русской? Был Наполеон… Наполеону быстро коленкой под зад дали. А вот татарва сотни лет на шее русского народа сидела… Неужто и на этот раз так будет?.. Неужто не оборонимся, не сдюжим?..

Видел Демид, что хоть немцы к нему и не злы, но не человек он для них, а так, рабочая скотина. Нужен, пока хребет гнет, пока слово против не молвит. А долго ли так длиться будет? Смирен он, пока не обидели его. Да что толковать… Неволя всегда есть неволя.

Большевики друзьями вроде не были. Особенно в первое время, в период коллективизации. Но все равно большевики свои… Вон сколько они понастроили. Каждому кусок хлеба дали…

Просто не верил он в первое время в царство коммунизма. Думал — одни слова это. Обман. Власть всякая сладко стелет, да жестко спать приходится. Человек сам кузнец своего счастья. А куется оно трудом… И сейчас еще от этих мыслей не отказался Демид. Однако по справедливости не мог не признать: многое сделали большевики, что обещали.

В середине декабря Демид стал собираться в дорогу. Запричитала, завыла, как по покойнику, в голос его жалмерка.

— Куда ты в зиму-то? И зачем? Ни жены, ни дома ведь нету! Иль сбрехал?..

— А чего брехать мне тебе? Какая корысть? Сказал бы, жена есть, не приняла б, что ли?.. Хоть Дон и не совсем моя родина, родина моя далеко, а все же на Дону будто я второй раз родился. Хочу еще увидеть эти края. А то дурные сны мне сниться стали.

Демиду и впрямь снились дурные сны — будто смерть близка. В теле еще он ее не чувствовал, но ведь приходит она разными путями…

Вон недавно солдата привезли убитого — молодой, здоровый, кровь с молоком. Будто не убитый, а спит. Тоже, наверное, не чувствовал ее в теле? А в душе? Как знать. Теперь уже не расскажет. Никто еще не рассказал.

* * *

В пути только Демид понял, что война принесла его Родине. Чего только он не насмотрелся: повешенных, расстрелянных. А слез столько людских видел, сколько не видел их за всю прежнюю долгую жизнь!

Электростанцию, которую он строил в тридцатые годы, нашел в руинах. Село, где он жил одно время на Украине, сожженным дотла.

Везде народ голодный, обозленный. Только злобу свою, ненависть справедливую в глазах прячет. Опасно ее выказывать: пулю можно получить или петлю на шею.

Войдя в Таганрог, Демид широко перекрестился.

Знакомыми улицами, минуя центр, выбрался на Касперовку, скрипнув калиткой, вошел в дом тетки Зинаиды. Как чувствовал, что Лариска если и осталась в Таганроге, то у тетки живет. И точно.

Усталая, мужеподобная Зинаида не обрадовалась приходу оборвыша, каким выглядел Демид. «Еще один дармоед приперся», — недовольно подумала она.

Лариса же, увидев отчима, только ахнула радостно и заплакала. Демид обнял ее за плечи, ставшие хрупкими, прижал к себе, сжевывая слезы с бороды…

Долго просидели Демид с Ларисой в тот вечер.

Сразу же после того как немцы появились в городе, она наняла подводу и перевезла свои вещи на Касперовку. Вещей у нее было много, и тетка не возражала против ее переезда. Забеспокоилась только: