Такая история

Не думай о том, какой я была в сорок лет: красавица, жена и мать, роскошная женщина. Господи, как тяжело перечитывать тогдашние страницы. Как тяжело. Как можно жить, лицемеря, и так гордиться собственной слепотой?.. Господи, прости меня за те годы, за каждый день, за каждый праведный день… Люди обладают удивительной способностью внезапно взрослеть и при этом определять свою сущность как несовершенство или даже ошибку. Хотя угрызений совести было бы вполне достаточно. И все же есть некое величие в том, чтобы собраться с силами, у кого они еще остались, и, совершив поистине титаническое усилие, повзрослеть. Тебе открывается красота, равная красоте греческой статуи, когда угловатые очертания твоей полудетской сущности чудесным образом видоизменяются и обретают совершенные формы и пропорции, рожденные чувством ответственности, гибким опытом, медлительной грацией зрелого тела. Зачастую и лицам свойственна живописная гармоничность, в них открывается истина, которая отсутствовала в подростковых чертах. Наступает долгая пора, когда становятся отцами и матерями, остепеняются, и жизнь входит в новое, спокойное русло, готовая к передаче следующим поколениям. Разве можно избежать этой передачи? Да никогда. Что за жизнь без лютых морозов? Что это за жизнь, когда вы навсегда остаетесь детьми и жизнь вам кажется вечным летом? Нужно пройти через все. Провести зиму под слоем снега, подобно еще не проросшему семени. И дорожить этим опытом. В прошедших сорока годах я больше всего любила непрерывное потрескивание, исходившее от земли, разносившийся под снегом бесконечный крик, немое отчаяние в эпицентре спокойствия, безмерную хрупкость, каменную устойчивость на песке — непреодолимую тоску существа, живущего таким счастьем. Но ты всегда живешь с опасением, что достаточно будет мимолетного взгляда на дорогу, нескольких секунд одиночества, минутного ожидания опаздывающей подруги — и все мгновенно рухнет, как карточный домик. И надо будет отступать назад, как корабли, возвращающиеся в порт после сражения. В порт нашей молодости.

Бывает и так, что ничего не происходит, и оттепель откладывается на неопределенный срок. Тогда все последующие годы попадают под контроль зимы — неотвратимая старость без единого солнечного луча. Но у меня было по-другому, у меня и у тебя, Елизавета — прямая спина, длинная коса. Я видела долгую смерть нашего Василия, дорогого друга, моего — и нашего — мужа, это помогло мне. Когда он отошел в мир иной, я посмотрела на своих детей и неожиданно поняла, что не знаю, почему должна жить ради их молодости, а не ради своей. Поэтому я вернулась к тебе. Мы не завершили того, что начали. Теперь пришло время.

Первым делом я забыла о милосердии. Вторым — стала покупать себе мальчиков и девочек. Третьим — отправилась на поиски Последнего. Не так-то просто было признать, что он мне действительно нужен, но у меня для этого было достаточно времени. Теперь я понимаю, что Либеро Парри заблуждался: я родилась не для того, чтобы любить Последнего. Женщины никогда не появляются на свет только для того, чтобы любить кого-то. Мое предназначение — отомстить за себя, и уверена: я до сих пор жива, потому что каждый божий день посвящаю мести и ничуть об этом не жалею. Тем не менее ты была влюблена в него, и я буду любить его вечно. Здесь Либеро Парри не ошибся. Ты не могла этого понять, я же просто не хотела. Но придется смириться. Мы обе любили только его. Что странно и недоступно пониманию. Мы всегда знали, что в его золотой тени найдем спасение. Он соберет воедино все части разрушенного нами мира, и лишь рядом с ним мы сможем стать самими собою. Так было всегда.

Однажды я еще раз попробовала разыскать Либеро Парри, но не нашла. Вскоре после окончания войны он умер от удара. В его доме жила миниатюрная женщина с детскими чертами лица, чрезвычайно гордая. Наконец-то мы встретились, Флоранс. Я сказала, что мне очень жаль. Обняла ее. Не женщина, а кремень. Потрясающе — ни капли милосердия. Я поведала ей свою историю и спросила, как найти Последнего. Она протянула мне большой белый конверт:

— Последний специально оставил для вас.

В конверте лежал сложенный в несколько раз лист серой бумаги. Огромный, с карту размером. А на нем красными чернилами прочерчена трасса. Восемнадцать поворотов. Она изгибалась с невероятным изяществом. Линия была четкой и аккуратной, повороты — плавными. А вокруг Последний мелко-мелко написал о каждом метре этой дороги. Как он и обещал, здесь уместилась вся его жизнь.

И больше ничего: ни строчки для меня, ни слова, ничего. Только нарисованная трасса.

— Ему удалось построить ее? — спросила я.

Флоранс не ответила.

Она сидела возле сына, держа его за руку. Сын графа. Казалось, он далеко отсюда. Тело взрослого мужчины, но выглядит как ребенок. Немой. Идиот.

— Ему удалось построить ее? Настоящую? — повторила я вопрос.

— Это всего лишь рисунок, — сказала она.

— Я понимаю. Но ему все-таки удалось это сделать?

— Он только велел передать вам рисунок, и все, — пожала плечами Флоранс.