Такая-сякая

Один старик-поэт из пьесы Тенесси Уильямса «Ночь игуаны» тоже искал ответа на подобные вопросы и никак не мог закончить своего последнего стихотворения: не хватало заключительной строфы, которая позволила бы ему удовлетворенно завершить земной путь. Как нашел, так и умер с улыбкой на лице. Улыбка была не в пьесе, а в знаменитом фильме с Ричардом Бартоном и Эвой Гарднер, который я посмотрела два раза, но и за два раза не успела записать стихотворение. Стихотворение так поразило меня, что я в Интернете прочитала всю пьесу, распечатала стихотворение и выучила его наизусть. Потом муж нашел два варианта этого стихотворения на английском языке. И я поняла, что русский перевод стихотворения безупречен. Но кто поэт – неужели сам Тенесси Уильямс? И кто переводчик?

Когда я смотрю на старую яблоню, которую муж обкорнал так, что она из развесистой красавицы с изысканными изгибами ветвей превратилась в однобокую «шапку набекрень», то думаю – я ее переживу или она меня. И всегда, глядя на нее с грустью, вспоминаю то поразившее меня стихотворение, которое начинается словами «Ветвь апельсина…», в другом варианте – «Ветвь оливы…». Но ведь можно и «Ветвь яблони…».

How calmly does the orange branch

Observe the sky begin to blanch

Without a cry, without a prayer,

With no betrayal of despair.

Sometimes while night obscures the tree

The zenith of its life will be

Gone past forever, and from thence

A second history will commence.

A chronicle no longer gold,

A bargaining with mist and mould,

And finally the broken stem

The plummeting to earth; and then

An intercourse not well designed

For Beings of a golden kind

Whose native green must arch above

The Earth’s obscene, corrupting love.

And still the ripe fruit and the branch

Observe the sky begin to blanch

Without a cry, without a prayer,

With no betrayal of despair.

O Courage, could you not as well

Select a second place to dwell,

No only in that golden tree

But in the frightened heart of me?

Ветвь апельсина смотрит в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

В какой-то вечер, с этим схожий,

Она пройдет зенит свой тоже

И канет в ночь, и вновь начнет

История круговорот.

И будет ствол еще годами

Вступать с жарой и холодами

Все в ту же сделку, а затем

На землю ляжет, тих и нем.

А после дерево другое,

Зеленое и золотое,

Шатром листвы укроет вновь

Земную, грязную, любовь.

И смотрит ветвь с плодами в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

О, сердце робкое, ужели

Не выучилось ты доселе

Отваге тихой и простой

У этой ветви золотой?

Приезжая на дачу, я первым делом привожу в порядок крыльцо. Здесь я буду заниматься с внучкой математикой, русским и английским, играть в «Эрудит», пить чай в дождливую погоду. Здесь я буду каждый день смотреть сквозь листья дикого винограда на заходящее солнце. «Она, безмолвие храня, следит за угасаньем дня». И всегда дальше: «В какой-то вечер, с этим схожий, она пройдет зенит свой тоже…». Как перевалило за шестьдесят, все мои мысли вышивают по канве этого стихотворения.

«И будет ствол еще годами вступать с жарой и холодами все в ту же сделку, а затем…». А что «затем»? Куда денутся мои чувства, мои мысли? Кто-нибудь, живущий на земле после меня, уловит их? И почему это меня так волнует? Может быть, Пастернак именно об этом писал:

Были темны спальни. Мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Или Мандельштам:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.