Такая жизнь

…Удивительно все-таки меняется психология в зависимости от обстоятельств. Это я говорю вот к чему. Когда я сама ждала у дверей зала и жирный мастер в зеленом галстуке принял кого-то без очереди, я орала и волновалась. Теперь я сама проходила к Виталию без очереди, а кто-то сзади орал и волновался и иногда требовал жалобную книгу. Тогда я смотрела на проходящих без очереди снизу вверх, теперь на стоящих в очереди — сверху вниз. Совсем другой ракурс. Вечная история. Держатели привилегий жаждут их сохранить, остальные — уничтожить. Мне было стыдно своих привилегий, и душой я была с теми, кто орал и волновался, тело же мое садилось без очереди в кресло. Что делать? Времени у меня было до ужаса мало.

— У этой дамы сегодня доклад в министерстве, — сказал как-то Виталий одной особенно напористой девушке. У нее были глаза смелые и светлые, как вода.

— Мало ли у кого где может быть доклад. Очередь есть очередь.

Совершенно верно… Душой я была на стороне этой девушки.

— Ну хорошо, я уйду.

Но кругом, как всегда в таких случаях, зашумели протестующие голоса:

— Может быть, у нее и правда доклад…

— Пожилая, видно, интеллигентная…

— Одного человека не подождем, что ли?

Таким образом, на волне народного признания меня вынесло в кресло. Никакого доклада в министерстве у меня в тот день не было. До чего же мне было стыдно!

…А все-таки доклады в министерстве время от времени случались, а иной раз и того хуже — приемы. Тут уж без Виталия было не обойтись. Однажды в день такого приема — черт бы его взял — я пришла прямо в парикмахерскую без звонка. Моисея Борисовича не было, Виталий был один. Он сидел в своем кресле, задумавшись и разложив перед собой свою производственную снасть — разнокалиберные бигуди, зажимы, жидкости, пряди волос. Он не сразу меня заметил, а когда заметил, отнесся не по обычаю холодно:

— А, Марья Владимировна, это вы… А я тут только что развернул работу, пользуясь тем, что один. Пытаюсь понять особенность одной операции в связи с качеством волоса.

— Телефон был занят… Если вам некогда, я уйду.

— Нет, отчего же? Раз уж пришли, я вас обслужу. Только придется подождать.

Он стал прибирать свое рабочее место, а я села в угол с книгой. Эх, это чтение урывками! Сколько раз я себя уговаривала бросить его. Все равно ничего не воспринимаешь. Просто дурная привычка — как семечки лущить.

А тут еще против меня шебаршил маленький радиоприемничек, от горшка два вершка, и мешал мне читать: передавали скрипичный концерт Чайковского. Вообще я люблю эту вещь, но сейчас шло мое самое нелюбимое место — когда скрипка без сопровождения давится двойными нотами, безнадежно пытаясь изобразить оркестр. А ну, ну кончай скорей эту музыку, понукала я ее мысленно. Давай-ка, давай полный голос. И она послушалась, дала. Скрипкин голос запел, но рядом с ним неожиданно появился второй. Флейта, что ли? Откуда в концерте Чайковского флейта? Я подняла голову. Это свистал Виталий.

Он убирал со стола — и свистал. Мало того, он еще двигался под музыку. Он сновал между столом и шкафом — узкий, легкий, с мальчишеским выворотом острых локтей — и свистал. Свист осторожно, бережно, тонко поддерживал скрипку, то поддакивал ей: так, так, так; то разубеждал: нет, нет, нет; то отступал, то возникал снова. Я заложила пальцем страницу и слушала, удивляясь, с морозом по коже.

И вдруг щелк — Виталий выключил радио.

— Садитесь в кресло, Марья Владимировна, я готов.

— Виталий, милый, это же замечательно! Кто вас научил так свистать?

— А, свистать? Это я сам. На прошлой квартире, когда у меня были лучшие условия, я всегда включал радио и изучил многие произведения…

— А вы знаете, что вы сейчас свистали?

— Конечно, знаю. Концерт для скрипки с оркестром це-дур, музыка Петра Ильича Чайковского.

— Виталий, послушайте, вы же очень музыкальны, вам имело бы смысл учиться…

— Я об этом думал, но решил, что нет. Для того чтобы приобрести пианино, нужно прежде всего быть обеспеченным площадью.

…Виталий работал, а я сидела и молчала, послушно поднимая и наклоняя голову. Он заговорил сам:

— Музыкой я с самых малых лет интересовался, еще в детском доме. Помню, играл оркестр, я отстал от прогулки, меня хватились, стали искать. Я стоял как прикованный. Другой раз воспитательница принесла духовые инструменты, маленькие, а может быть, и большие, только я помню, что маленькие. Там такие кастаньеты были, тарелки, барабан и еще такие, полукруглые, как они называются?

— Литавры, что ли?

— Да, точно, литавры. Я стал на этих литаврах играть и такой беспорядок спровоцировал, что это ее возмутило. Она очень стала сердиться и наступила на меня, навалилась, потоптала и стала бить. Я этого никогда не забывал, и теперь, когда остаюсь один, прямо плачу, чувствую, как она меня топчет.

— Какой ужас! Что же, вас вообще били там, в детском доме?

— Нет, не били никогда.

— А как вы попали в детский дом? Вы же говорили, у вас есть отец?