Такеши Китано. Автобиография

Китано — один из немногих режиссёров, которые пишут пейзажи к своим фильмам, используя картины, чтобы ярче представить себе сцену или диалог. Живопись, по его словам, это больше чем высокое искусство — это идеальная форма отображения. Берясь за кисть, Китано черпает вдохновение в своих грёзах и кошмарах, в старинных гравюрах, в классической и современной литературе, даже в комиксах манга. Говорит, что был покорен Лувром и шедеврами итальянских мастеров. Леонардо да Винчи и обманчивая улыбка Моны Лизы, Микеланджело и его ангелы владеют умом Китано в той же степени, что и обнажённые женщины, натюрморты, видения ада и сцены убийств Делакруа. Художественная мастерская Китано расположена в тихом местечке на юге Токио. Она заполнена сотнями картин, рисунков и эскизов, которые он уже давно отказался выставлять и продавать.

Сейчас я пишу обнажённую женскую натуру. Я начал эту картину несколько дней назад и прошлой ночью почти закончил, но она доставляет мне столько хлопот. Она меня не устраивает...

Я весь в краске, сейчас она на всех моих футболках. Потому что в последнее время я пишу каждый день, каждый вечер. Когда у меня есть время отдохнуть после записи телепередачи или съёмок фильма, я люблю запереться в мастерской и писать картины до глубокой ночи.

Вот это полотно, с животными, я закончил за несколько часов. Оно появляется в моём фильме «Ахиллес и черепаха». Это портрет улыбающегося ребенка. А вот на этой картине подбородок мальчика чуть дрожит. Это голова Дали, а вот тут — портрет Саддама Хусейна во всех красках, мне нравится его лицо. Еще меня завораживает символика чисел, поэтому недавно я начал работать над этой картиной, посвящённой числу «пятьдесят».

Хотя у моих картин нет названий. Это не загадка, просто вот так. С чего бы им как-то называться? Для меня скорее наоборот, настоящая загадка — то, что у картин бывают названия. Почему они непременно должны как-то называться?

Я рисую не только животных и насекомых. Я рисую всё, что угодно: сцены, которые кто-то сочтёт наивными, метафорическими и совершенно абсурдными, деревенскую жизнь, сельских жителей, блюдо с окономияки (чем-то вроде японской пиццы), глупых японцев — всё подряд, что только взбредёт мне в голову. Меня это забавляет.

Иногда прямо посреди ночи у меня возникает желание рисовать — из-за какого-то образа или сцены, увиденной во сне. Я встаю и принимаюсь за работу. Когда картина закончена, я понимаю, что она не имеет ничего общего с изначальным замыслом. И ложусь спать. А наутро я смотрю на то, что написал, и вздрагиваю: «Что ж это такое-то?»

Почему я пишу? Не знаю, вот так сразу ничего не приходит в голову. Мне всегда нравилось писать, рисовать. Только в детстве, когда мне удавалось взять откуда-то карандаши или краски, мать отбирала их. Подростком я любил западную живопись, великих европейских художников, в частности эпохи Возрождения — например, Леонардо да Винчи, работы которого мне посчастливилось увидеть в красивых книгах по искусству. Меня также привлекали картины Матисса и Пикассо. И еще чистейший стиль Кокто.

Я снова начал много писать после аварии. Именно в течение долгих месяцев восстановления меня вновь охватила жажда рисования. Тогда я, прежде всего, стал меньше пить, чтобы быть в состоянии полностью посвятить себя живописи.

После аварии я отменил все свои планы, отказался от съёмок, мне пришлось взять паузу на несколько месяцев. Пока я выздоравливал, мне было совершенно нечем заняться. Скука одолела меня настолько, что я стал рисовать, чтобы убить время.

Главной задачей художника всегда было отразить увиденное как можно реалистичнее — или, наоборот, как можно абстрактнее, не правда ли? А для меня живопись — это прежде всего способ времяпрепровождения. Хотя она всегда была моей страстью. Я сейчас говорю не о страсти моего отца, который был краснодеревщиком, а потом маляром и целыми днями перекрашивал фасады домов, практикуясь для этого на двери нашего дома. Как бы то ни было, теперь уже очевидно, что моё отношение к искусству в целом и живописи в частности далеко от серьёзного.