Таких не убивают

— Самое обидное — ты даже не представляешь, насколько обидно, — произнесла она, почесывая толстое колено, обтянутое черным шерстяным чулком, — что этот козел почувствовал облегчение. Вот бы не хотела! Ты понимаешь, что Аленка пошла на это, чтобы его наказать. Я клянусь тебе, что она его наказать хотела. Чтобы он зарыдал, понимаешь, опомнился, понял, что он натворил, какого человека убил! А знаешь, что получится? Он утрется и пойдет дальше, даже вздохнет с облегчением. Из всех подлых мужиков — он самый подлый.

— Соня, я же ничего не знаю, — перебила ее монолог Лидочка. — Ты говоришь мне о ком-то, словно я с ним знакома.

— Ты права. Я вижу в тебе подругу, как будто мы тысячу лет знакомы.

— Так о ком ты говорила?

— Об Олеге. Об Осетрове. Об этом партийном ошметке.

— Знаешь что, Соня, — заявила Лидочка. — У меня от вас всех голова идет кругом. Еще вчера утром я была обыкновенной женщиной и не участвовала в смертях, убийствах и покушениях. Сейчас — я в центре какой-то гигантской интриги…

— Не преувеличивай. Никакой интриги нет.

— Лейтенант Шустов другого мнения.

— Твой лейтенант — козел и садист. Я тебе говорю со всей откровенностью. В отличие от тебя я знаю мужчин.

— Меня не интересуют мужчины, — сказала Лидочка. — Мне была нужна шкатулка.

— Лида, я должна тебе сказать, что у тебя типичная вязкость сознания. Для тебя шкатулка важнее человеческих судеб. Стоит твоя шкатулка у Алены. И всегда стояла. Ее Аленке бабка Маргарита отдала. Но я не хотела говорить при старухе…

— При ком?

— При Татьяне Иосифовне. Она жадная, как Гобсек. Если бы я при ней сказала, что шкатулка стоит у Алены на комоде, она бы бросилась получать ее через суд. Все же карельская береза!

— Но ты внутрь заглядывала?

— К сожалению для тебя — заглядывала. И знаю, что шкатулка пустая, как космос. В ней Аленка хранила свои старые пуговицы. Килограмм пуговиц.

— А где же вещи? Дневники? Ты не знаешь?

— Подумай, с чего бы мне спрашивать у Аленки про твои бумаги? Откуда мне знать, что шкатулка не всегда была пустой? Может быть, и Аленка этого не знала. Стоит шкатулка, как всю жизнь стояла, а бебехи из нее еще до войны выкинули.

Лидочка не нашлась, что сказать: Соня была права.

— Я тебе хотела сказать об этом, а потом подумала — ты же все равно будешь Аленке звонить, пускай она тебе сама скажет. Какое мне дело до чужих шкатулок?

— Жалко, — сказала Лидочка.

— Жалко, — поняла ее Соня. — А мне в тысячу раз жальче. Тебе ведь жалко, что Аленка не сможет рассказать тебе про тетрадки, а мне ее как человека жалко. У нее, конечно, были недостатки, но она притом — моя лучшая подруга. А может, и единственная.

— А при чем тут мерзавец?

Соня налила еще коньяку.

— Извини, — сказала она, — но я постепенно у тебя отогрелась. И физически, и душевно. Ничего, что я твое время отнимаю?

— Я не спешу.

— Тогда я расскажу тебе грустную историю жизни моей подруги Алены Флотской.

Наверное, эта формула и даже подзаголовок рассказа уже давно созрели под выпуклым лбом Сони. Лидочка наблюдала за интересным феноменом, как у нее на глазах ужас перед лицезрением смерти и горе от гибели подруги сменялись ощущением участия в важном событии, важном ее собственной ролью в нем, то есть отравилась не просто Алена, а отравилась Подруга Сони.

И, как бы подтверждая мысль Лидочки, Соня заметила:

— Ей уже все равно, а нам, живым, нести бремя. Так могла бы сказать и Татьяна Иосифовна, и нечто подобное она обязательно скажет…

— Не надо так жалеть себя, — не удержалась Лидочка, не терпевшая фальши. — Ты здорова, молода, у тебя все впереди.

— Друг бывает в жизни только один, — наставительно возразила Соня. — Второй может и не попасться на жизненном пути.

— А может и попасться, — заметила Лидочка.

Соня только отмахнулась.

— Это история, достойная пера Льва Толстого, — произнесла она с выражением, словно это был номер, с которым она выступала на детских утренниках. — Представь себе краснопресненскую школу, двух девочек в параллельных классах, обе бедные, но не лишенные способностей и амбиций. У Алены Флотской фактически нет матери. То есть формально она есть, но у нее очередной муж или любовник в Ташкенте или Питере, а ребенка тянет из последних сил бабка Маргарита, отсидевшая по лагерям и тюрьмам. А у меня все похоже, но еще проще. Если кто и сидел, то мой папаша за растрату или хулиганство — я его плохо помню. Он приходил к нам иногда по воскресеньям, от него пахло водкой, он давал мне конфеты, а маму тащил в постель.

— Ты можешь мне все это не рассказывать, — заметила Лидочка, которую вовсе не увлекала жизненная история Сони Пищик.