Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)

Он шмыгнул носом и мрачно уставился на Голубкина маленькими злыми глазками. Упершись длинными, мосластыми руками в колени, он приготовился слушать долгую и нудную нотацию, с которой, по мнению Сивоконя, привык начинать допросы этот начальник.

Сейчас он начинает говорить, что такой сильный человек, как Сивоконь, мог бы работать на любом производстве, зарабатывать большие деньги и жить припеваючи. Сивоконь уж много раз слышал такие рассуждения. Один раз он даже вступил по этому вопросу в разговоры со следователем, ведшим допрос, доказав ему, что деньги, из-за которых он должен трудиться целый месяц на производстве, можно легко заработать за одну удачную ночь и после этого действительно жить припеваючи. Следователь терпеливо выслушал доводы Сивоконя и весьма скрупулезно записал их в протокол. А потом, на суде, прокурор, козыряя этим местом протокола, наголову разбил защитника, и суд, по выражению Сивоконя, «припаял лишний пяток сроку».

Но Голубкин, не обратив внимания на впечатление, произведенное его словами на Сивоконя, продолжал:

— Ведь если люди, презирающие вас, люди знающие, что вы бандит, что справедливее всего вас было бы расстрелять, и вот эти люди заслушиваются вашими песнями, целые ночи просиживают с вами за бутылкой водки, чтобы послушать, как вы поете, значит, у вас действительно талант, способный покорять людей. А что вы с ним делаете?

Сивоконь почернел. В его маленьких кабаньих глазках мелькнула растерянность. Он не ожидал удара с этой стороны, со стороны, которая, казалось бы, никак не могла интересовать следователей из уголовки.

— Я вас, Иван Иванович, спрашиваю не в порядке допроса, не как начальник уголовного розыска, а просто как человек, любящий пение, музыку. Зачем вы губите свой талант?

— Был у меня талант, — криво усмехнулся Сивоконь, и его тяжелый, как задник стоптанного сапога, подбородок вдруг мелко задрожал.

— Почему «был»? Ведь сейчас вы, можно сказать, в самом…

— Эх, ничего ты не понимаешь, начальник, — грубо перебил Голубкина Сивоконь. — Вот послушай… Можно?

— Конечно, можно.

Сивоконь встал и отошел за спинку стула. Неуклюжий, сутулый, он стоял сколько мог прямо на своих кривых в виде буквы «О» ногах, крепко, почти судорожно охватив спинку стула короткими, цепкими пальцами с траурными полосками грязи под ногтями. Его маленькие, сейчас ставшие осмысленными и строгими, глаза, были устремлены в угол выше головы сидевшего за столом Голубкина.

Неожиданно, почти неуместно в напряженной тишине кабинета, прозвучал негромкий, но чистый, как звон горного ручья, голос. Начавшись высоким тоскующим звуком, он постепенно креп, переходя в призыв и страстную мольбу, исторгнутую из самой глубины тоскующего человеческого сердца. И вдруг без перерыва на одном выдохе, Сивоконь перешел от этой песни без слов, к песне, слова которой говорили о том, что было высказано в первом, идущем от сердца звуке. Сивоконь запел арию Ионтека.

Голубкин с удивлением смотрел на Сивоконя. Он слыхал о том, что Сивоконь хорошо поет, но то, что пи слышал сейчас, было до изумления неправдоподобно. Перед ним стоял обезьяноподобный человек, почти троглодит, и пел арию, которая по плечу только первоклассным мастерам вокального искусства. И пел отлично.

Велика всепобеждающая сила искусства. Голубкин, слушая волшебные переливы могучего голоса, думал о том, что надо будет завтра же поехать в Центральный Комитет партии, в Верховный Совет республики, возбудить ходатайство о полном прекращении дела и передать этот феномен в руки самых опытных профессоров консерватории. Ведь не из камня же душа у этого троглодита. Поймет же он… Голубкин усмехнулся про себя, представив, как изумлены сейчас все находящиеся в помещении управления. В кабинете начальника уголовного розыска арестованный бандит поет оперную арию. Осторожно Голубкин снял трубки своих телефонов. В кабинет, конечно, не войдут, а позвонить, чтобы узнать, и чем дело, могут. Позвонят и собьют певца, нарушат властное очарование мелодии.

И Сивоконь пел, позабыв, где он и что он. Да и внешне он, казалось, стал менее уродлив и туп. Глаза уже не сверкали злобными огоньками. Высоко поднятая голова сделала незаметной сутуловатость. Только пальцы рук, крепко сжимавших спинку стула, стали совсем белыми от напряжения.

Но вдруг в самом патетическом месте арии что-то произошло. В свободно лившийся человеческий голос вторгся отвратительный, хрипящий, скрежещущий, как железо, звук. И Сивоконь сразу потух. Он оборвал арию на полуслове и, гневно махнув рукой, тяжело опустился на стул.

— Все! Отпелся, — криво улыбнулся он. В глазах Сивоконя еще не потух вдохновенный огонек, делавший его мягче, человечнее, и он после короткой паузы проговорил торопливо, словно боясь, что его перебьют: — А ведь мог… Лучше, чем сейчас мог. Для театра мордой не вышел, по радио бы пел. Чтоб не видели люди, какой я есть, а только голос слышали. Эх!.. Да что теперь… — и он снова, уже безнадежно, махнул рукой.

— Что нужно для того, чтобы восстановить голос? — деловито, но с участием спросил Голубкин. — Операция? Лечение? Тренировка?