Такое взрослое детство

Тропинка уже перемахнула через знакомую гнилую валежину, вынырнула из кромки леса к шалашу, чтобы обогнуть его и бежать к поселку, избавившись от меня тут же у шалаша. Мне же дальше двигаться предстояло не тропинками, а напрямую, мелколесьем больше, глухоманью.

Но тут случилось такое, что я остолбенел от неожиданности. Из-за шалаша вышел страшный, обросший, но чем-то знакомый дядька, не то заспанный, не то опухший.

Я всмотрелся…

— А я знаю вас! Вы — Кроль, — выпалил я откровенно, без подозрений и даже вроде обрадовался, что узнал его. Мне подумалось почему-то, что правление колхоза занарядило его помогать Дырину уголь выжигать да под навес складывать.

— Обознался ты, малец. Такой фамилии не слыхивал. Из охотников я, а не Кроль какой-то, — мрачно ответил тот и полез в шалаш на четвереньках.

— Да ну как же так? Я же вас хорошо помню — в тюрьме видел! — возмутился я вдогонку, твердо зная, что не обознался.

— А вот так. Иди своей дорогой, малец, не мешай спать человеку, — послышался его твердый голос из шалаша.

Я шел своей дорогой в недоумении от такого разговора с Кролем. А может, и правда это не он, а охотник из ближней деревни? Спешил я к трем ловушкам, стоявшим в урочище Рог, в самом конце, а мне чудилось, что кто-то гонится за мной. Поэтому я больше бегом бежал. Треснет что в лесу или шорох послышится, а мне уже кажется, что кто-то догоняет и вот-вот схватит. Лес густущий, молодняк сплошной по бывшему горельнику, за пять шагов ничего не разглядишь. А еще ветер шумел, не давал прислушиваться, чтобы разобраться, где треснуло.

Путь мой шел через обширный массив молодого, толщиной в руку, и густого, как щетка, осинника. Каждый раз, когда я шел к этим трем слапцам, мне делалось жутковато: самая глушь и чащоба, с медведем, с любым зверем можешь неожиданно нос к носу сойтись. С ружьем и то опасно, а без ружья и вовсе. Но чтобы перебраться с гривы на гриву, надо было обходить болото только этим осинником, его никак не миновать. Там я уже успел по своим затескам на осинках тропинку промять. С тропинкой почему-то всегда смелее в лесу.

А в том месте, где тропинка круто поворачивала и выныривала из осинника к слапцам под сосны, жили осы в трухлявом пне. Каждый раз приходилось обходить их — уж больно кусачие. И только это я обошел осиное гнездо и глянул на первый слапец впереди, а сзади как грохнет выстрел! Пуля свистнула под ухом, срезала у моего носа ветку осинки и впилась в сосну.

Я присел и тут же увидел, как шагах в тридцати от меня, в том месте, откуда стреляли, в вершинках осинок путался и поднимался дым. Согнувшись, я пулей промелькнул мимо настороженных слапцов, а оказавшись в густом ельнике, в котором Стрелка принесла теленочка, выпрямился и дал деру в другое место, к другим слапцам, петляя знакомыми местами.

Убегал и думал: кто стрелял по мне, кому я что худое сделал? И когда наконец догадался-таки — меня покинул страх. Не в меня стреляли, а в лося. В темном, густом осиннике меня охотник за сохатого принял, да промазал. В этом осиннике множество лосей водилось. А к осени, когда они свадьбы справляют, там всегда деревца покручены, даже попадались поломанные во время драк самцов. Я уже жалел, что не подал охотнику голос. Поди, уже разобрался, по кому стрелял, и переживает теперь. Не мог же я поверить, что нарочно в меня стреляли, чтобы убить. Кому я нужен?

В стадо вошел под вечер у поселка. В паеве лежал глухарь, а история с выстрелом уже поостыла, только дома за ужином рассказал про выстрел. Мать бросила есть, схватилась за голову и заголосила на отца:

— Тебе вечно мало! Все дети учатся, а его по лесу гоняешь! Скоро детей перестреляют в лесу, а у тебя только трудодни на уме! Куда тебе их? Скоро ли ты подавишься своими трудоднями?! Господи, кого ты мне послал?

— Пойдем во двор, — сказал мне отец спокойно, видя, что при расстроенной матери ладом, по-мужски, не поговоришь.

Во дворе я рассказал ему про все, как было. И что того опухшего дяденьку за Кроля признал, и какие слова он мне сказал, и даже как пуля в сосну впилась на моих глазах. Он наказал мне про Кроля даже матери не говорить и тут же отправился к Белогурскому.

Вернулся отец не скоро. Сказал, что коров пасти я больше не погоню, что мне надо собираться в Таборы в школу, в пятый класс. (Ему так Белогурский приказал. Отец еще дней десять, а то и больше продержал бы меня пастухом из-за трудодней.) О чем они с Белогурским говорили, отец не сказал. Он спать лег молча, а мать долго еще вздыхала и ворочалась, ровно беду какую чуяла. Она теперь вместо Коли ежедневно ходила в пастухах. А ведь на ней и все домашнее хозяйство висело.

В семье ей пуще всех доставалось. Но она выносливая была, сильная, никогда ничем не болела.

Мне в тот вечер тоже спать не хотелось на удивление. Видно, потому, что радость одолевала: отправлюсь в школу. И утром не вставать рано, могу спать, сколько захочу. Долго я мечтал об этом.