Такой случай

Хорошо. Допустим, узнал. Это было очень сложно, трудно, унизительно, но ты узнал, выяснил. Допустим, она в тот вечер изменила тебе. Что тогда?

Что? Этого вопроса не существует. Только разрыв.

А как же твое железное принятое решение — сохранить во имя Машеньки семью? Ведь ты сам виноват во всем. Даже в измене Татьяны, если эта измена имела место. Ты должен простить ее.

Тогда зачем выяснять, были ли они в кино? Тебе не надо ничего выяснять, мужик. Ты должен сказать себе: вот тебе наказание — измена жены и ты обязан это снести, обязан простить ее; этим ты искупаешь свою вину.

А если она и раньше изменяла тебе с этим типом?..

А если она вообще не изменяла?..

Я почувствовал, что голова моя распухла от бесконечных больных вопросов. Я не мог читать, не мог спокойно сидеть на месте. Я уж и курить больше не мог: во рту была ядовитая горечь. Я открыл форточку, оделся и вышел во двор.

Был тихий снежный вечер. С предновогоднего елочного базара тащили елки. На третьем этаже крутился магнитофон. Возле хлебной палатки выстроилась очередь. Помню, я сказал себе тогда: «Хочу душевного спокойствия. Хочу тащить домой елку, слушать цыганские романсы, стоять в очереди». Тебя и Маши поблизости не было. Я решил пройтись вокруг дома — думал, может быть, встречу. Мне хотелось погулять вместе с вами: с тобой и с Машей. Чтобы Маша шла посредине, а мы держали ее за руки. Чтобы у нас с тобой был свой взрослый неторопливый разговор о новогодней елке, о Маше, о том, что нам необходимо купить к празднику. Чтобы Маша, перебивая нас, приставала со своими вопросами, время от времени, балуясь, повисала на наших руках или тянула к ледяной дорожке.

Словом, я вдруг остро почувствовал прелесть обыкновенной, нормальной семейной жизни и тоску оттого, что моя семейная жизнь катится под откос. Я все более ускорял шаг, я обошел дом — вас не было. В полном душевном смятении я вбежал по лестнице на наш этаж — вы стояли возле двери и отряхивались от снега.

Взгляд твой был холоден, безразличен, чуть отчужден. Если бы он был враждебен, как два часа назад, — я бы знал, что делать: я сказал бы, что люблю тебя и хочу, чтобы у нас было все, как у людей: новогодние хлопоты, елка, праздничные подарки. Если бы взгляд был недоверчив, печален, насторожен — таким он часто бывал в первые дни после моего возвращения из Сочи — с этим я тоже справился бы теперь: растормошил бы тебя, развеселил и, конечно, тоже сказал бы, что люблю, сказал бы от души.

Но взгляд твой был просто безразличен, холодновато-безразличен: так смотрят на посторонних. И в горле моем застряли слова, которые накапливались во мне, пока я искал вас во дворе и вокруг дома; я снова ощутил уже такой знакомый холодок под сердцем.

— Ты не озябла? — спросил я Машу.

— Какой ты смешной, папа: я вспотела! И я хочу еще гулять.

— Но ты вспотела, это тоже нехорошо. Надо переодеться, — сказал я и открыл дверь.

— А когда я переоденусь, ты пойдешь со мной еще гулять?

— Может быть. Заходи…

Ты, опередив Машу, вошла первой, посмотрела внимательно на свое лицо в зеркало у вешалки, сняла с крючка хозяйственную сумку и сказала:

— Маша, я в магазин.

Невозможно было не поддаться этому тону, и я тоже сказал:

— Мы, Машенька, переоденемся и погуляем с тобой еще с полчаса. Пусть мать не забудет ключ от квартиры.

Ты ничего не ответила, поправила перед зеркалом свою пушистую шапочку и вышла. А у меня внезапно заныло сердце. В голову полезли самые нелепые мысли. Я быстро сменил Маше нижнюю рубашку, свитер, снова надел на нее шубку, и мы пошли следом за тобой в магазин.

Если бы ты знала, как я обрадовался, увидев через квадратное стекло окна тебя стоящей в очереди за молоком! Маше я, разумеется, не сказал об этом, я показал ей в витрине деда-мороза и разукрашенную елку, и мы зашагали обратно к дому.

— Папа, а у нас будет дома елка? — спросила Маша.

— Обязательно. Только небольшая.

— А я скажу маме, чтобы она большую купила. Я хочу — до потолка.

— Ты лучше скажи маме, чтобы она перестала сердиться, — сказал я. — Ты знаешь, почему она такая сердитая?

— Не знаю, — сказала Маша. — Она, наверно, хочет в кино. Ты уехал… куда ты уехал днем?

— К дяде Мише. А что?

— Ты уехал к дяде Мише, а мама опять плакала. А потом умылась, покрасила себе губки, и мы пошли гулять. Ты купишь мне большую елку?

— Да, да.

Вечером, когда Маша уснула и вскоре легла ты, я попытался заговорить с тобой. Я спросил, где мы будем встречать Новый год. Ты молчала.

— Нас приглашает в компанию Вадик. В понедельник мне надо дать ему ответ. Слышишь?

— Отстань.

Я пошел в ванную, покурил, почистил зубы и тоже решил ложиться спать. Ты перекинула свою подушку на другой конец дивана.

— Таня…

Ты молчала.

— В конце концов в чем дело? Кто на кого должен больше сердиться? Ты на меня за то, что женщина, которая живет от Москвы за пятьсот километров, что она… объяснилась мне в любви, или я — за твое вероломное поведение? Ты была с тем растленным типом в кино, а твой папаша уверял меня здесь, что ты лежишь и у тебя температура. У кого больше оснований для недоверия?

Ты молчала.