Такой случай

— Алеха, леший! — завопил Женька, когда я открыл в комнату дверь; в голосе его была неподдельная радость. — Где же твоя повязка?

— Мне сделали новый настоящий глаз. Теперь я снова все вижу, — важно объявил я, пожал товарищу руку и, условившись о встрече, уверенным шагом — я помнил здесь все — покинул комнату Кондрашовых.

На душе у меня было хорошо.

Первые каникулы, проведенные дома, навсегда остались в моей памяти. Зима в тот год стояла теплая, снежная, и я с утра до вечера был на улице. Днем мы катались на санках или ходили на лыжах. Когда темнело, устраивали «поезда»: соединяли досками одна за другой три, четыре «ледянки» — ящики, подбитые льдом, — впереди вставал Женька с зажженным фонарем в руках, я, отлично изучивший каждую ямку и каждый поворот на горе, объявлял себя рулевым, и мы с гиканьем неслись вниз. Домой я являлся всякий раз усталым, мокрым от снега и счастливым.

Вечерами, уже в постели, я рассказывал дедушке о Москве. Он слушал меня внимательно, иногда переспрашивал, а накануне моего отъезда, нежно погладив меня по голове своей большой жесткой ладонью, сказал:

— Так, Алеша, так. Главное, значит, не думать, что чего-то не можешь. Ты все сможешь, но для этого надо много учиться, стараться надо.

Возвращаться в Москву не хотелось. Жалко было покидать дедушку, всегда озабоченного, усталого отца, разлучаться с Женькой; было больно думать, что снова наступит горькая минута прощания с матерью. Однако, очутившись в вагоне, я с удивлением обнаружил, что все мои помыслы и чувства устремлены к школе — к Анне Павловне, к нашим классным занятиям, к воспитательнице Александре Осиповне, к Феде Суханову. Мама старалась говорить тоже только о школе, и когда через сутки возле дверей интерната, где мы расстались, она в последний раз обняла меня, я воспринял ее прощальные слова почти так же спокойно, как и напутствия дедушки.

— Учись, Алеша. Все будет хорошо, сынок, — сказала мама.

Занятия возобновились. Я делал успехи и в чтении и в письме. В физкультурном кружке преподаватель отметил мое упорство и даже поставил меня в пример другим. Можно было бы считать, что у меня на самом деле уже все в порядке, но так казалось только со стороны. Я по-прежнему тосковал по свету. «Что из того, что я научусь читать и писать, что из того, что я потом буду работать там, за воротами? Ведь все равно неизвестно, смогу ли я видеть?» — часто думал я.

Однажды в таком удрученном состоянии я спустился на второй этаж (мы, малыши, жили на третьем), чтобы там в вестибюле разыскать укромный уголок и немного посидеть одному. Было часов семь или четверть восьмого — время, когда начинали заниматься наши музыкальные кружки. Из разных комнат доносились беспорядочные звуки рояля, мандолины, баяна; рядом, на лестничной площадке, дребезжала спущенной басовой струной гитара, напряженно гудела труба. Я хотел было уже вернуться на свой этаж, как вдруг в общем шуме и гвалте послышались новые звуки — нежные и немножко грустные. Я притаил дыхание. Через минуту, очень взволнованный, я подошел к комнате, откуда доносились эти новые звуки, нащупал ручку и потянул дверь на себя. Музыка оборвалась, и сердитый низкий мужской голос сказал:

— Ты что, мальчик?

— Что это такое? — спросил я.

— Мы занимаемся на скрипке, не мешай, — ответила какая-то девочка.

— Можно я послушаю?

Мужчина молча прикрыл дверь и, взяв меня за плечо, посадил на стул.

Не знаю, сколько времени я просидел. Когда скрипка снова умолкла и мужчина спросил, понравилось ли мне, я не мог ничего ответить: я был потрясен, мне казалось, что я только что побывал в волшебном мире, где нет незрячих, где все состоит из чарующих звуков и где сам звук это все — и радость, и свет.

— Тебе понравилось, да? — уже подобревшим голосом повторил мужчина. — Если хочешь, я буду с тобой заниматься, может быть, ты тоже со временем научишься так играть.

Я поднялся и порывисто схватил его за руку — за его сильную тонкую кисть. С этой минуты в моей жизни появился новый руководитель, преподаватель музыки в нашей школе Сергей Андреевич.

6

Тогда, восьмилетним мальчиком, я и не подозревал, что мое новое увлечение — музыка — таит в себе для невидящего столько же благого, сколько и опасного. Обучению игре на скрипке я отдался со всей страстью, всей душой, тем более что мой преподаватель Сергей Андреевич, как мне стало потом известно, увидел во мне задатки незаурядного скрипача и стал выделять меня среди остальных. За две недели я выучил те гаммы, которые другие дети разучивали три месяца, а скоро догнал и тех, кто занимался в кружке два, три года. Но, совершенствуясь в музыкальных познаниях, я незаметно для себя стал хуже успевать в классе. Когда теперь мне бывало грустно, я не шел, как прежде, к Феде Суханову или к воспитательнице Александре Осиповне, а уединялся со скрипкой. В первом и втором классе у меня по всем предметам были только отличные и хорошие отметки, в третьем я учился лишь на хорошо, в четвертом и пятом стали появляться удовлетворительно, а во втором полугодии шестого класса я получил и свой первый неуд.