Такой случай

Наступила пауза, и я услышал знакомый тонкий суховатый голос:

— Садитесь, товарищ Скворцов. Давайте побеседуем.

Таким холодным чужим тоном профессор еще никогда со мной не говорил. Я прошел по краю ковровой дорожки к столу и молча опустился в кресло. Кабинет Николая Николаевича, в котором мы, кружковцы, веселые и оживленные, не раз собирались, вдруг показался мне тоже холодным и чужим.

Профессор Николай Николаевич, пошелестев бумагами, сказал:

— Я детально ознакомился с вашим рефератом, товарищ Скворцов, и пришел к выводу, что он, к сожалению, не отвечает требованиям, которые предъявляются к работам такого рода.

Я притаил дыхание. Профессор продолжал:

— В вашем реферате имеются положения, согласиться с которыми не только невозможно, но которые свидетельствуют о незнании вами элементарных вещей.

Я слышал, как профессор листает реферат и как колотится мое сердце.

— Вы утверждаете, например, — и это совершенно справедливо, — что все буржуазные конституции суть конституции диктатуры буржуазии, и тут же умудряетесь заявить, что некоторые установления буржуазных конституций могут быть использованы трудящимися в их борьбе за демократию и социализм. Это более чем логическая нелепость, это политический ляпсус!

— Николай Николаевич, — сказал я, стараясь подавить дрожь в голосе, — со мной, к несчастью, нет ваших лекций, но я отлично помню это место из вашей лекции. Общий смысл его именно такой, и я разделяю…

— Товарищ Скворцов, — с ноткой гнева перебил меня профессор, — вы, должно быть, плохо слушали мои лекции, и, как ни горько в этом теперь признаться, я, вероятно, переоценивал ваши способности. У меня о том, что вы имеете в виду, сказано следующее…

И Николай Николаевич тонким резковатым голосом, каким он всегда говорил с кафедры, произнес такую фразу, из которой, несмотря на видимую точность формулировки, ничего нельзя было понять.

Я молча опустил голову, подавленный и потрясенный.

— Я больше не задерживаю вас, товарищ Скворцов, — сухо сказал профессор. — До свидания.

Я встал и, пошатываясь, вышел из кабинета.

Неудовлетворительная оценка реферата означала, что к экзаменам меня не допустят и, следовательно, в аспирантуру, как это ни казалось дико, мне теперь не попасть.

2

Не помню, как я добрался до дома. В голове еще мелькали обрывки фраз Николая Николаевича, еще звучал в ушах его тонкий неприятный голос, рождались какие-то возражения, доводы, которые на момент представлялись вескими и способными поправить беду, но в глубине души я понимал, что беда непоправима и что то, к чему я стремился в течение трех последних лет и что должно было стать делом моей жизни, рухнуло. Я прошел в свой угол за занавеску и лег на кровать.

Неизвестно, долго ли я лежал так — без движения и уже без всяких мыслей. Душная непроглядная ночь окутала меня со всех сторон. Раза два или три до сознания долетали какие-то слова — кажется, это хозяйка звала меня обедать, потом ужинать, — я был безучастен. Наконец, почувствовав озноб, я тихо приподнялся. В комнате шептались.

— Не знаю, не знаю, тетя Настя, вот честное слово ничего не знаю.

— Может, кто обидел? Ничего не говорил?

— Кто же может его обидеть, тетя Настя?

— А ты, милочка, подошла бы к нему еще разок и попристальнее поинтересовалась, мало ли неприятностей может быть в его положении.

Я встал с постели. Шепот умолк.

— Аня, — громко сказал я.

— Да?

— Вы не хотите немного погулять?

— Пойдемте.

Мы собрались и вышли. На бульваре под ногами шуршали опавшие листья. Было пасмурно, прохладно, вероятно, собирался дождь. По Масловке, громыхая, проносились трамваи. Кое-где мутно светились электрические фонари.

— У вас большие неприятности? — чуть придерживаясь за мою руку, тихим взволнованным голосом спросила Аня.

— Да, и, признаться, я не знаю, что делать.

Я рассказал о неудовлетворительной оценке реферата, об объяснении с профессором и о том, что теперь двери аспирантуры передо мной закрылись.

— Что делать, Аня? — спросил я. — Вы видели много трудностей и вообще, мне кажется, лучше моего знаете жизнь. Что я должен делать? Работать в прокуратуре я не могу, быть адвокатом не по мне. Может быть, махнуть рукой на все это и уехать к себе в Шоношу? Пусть, если у меня не хватает способностей на настоящее дело, пусть я буду хоть хорошим баянистом у себя в Шоноше, в клубе, играть под танцы, как у нас говорят, и на свадьбах…

Не дослушав меня, Аня тихо, с обидой в голосе сказала:

— Нет, так нельзя!

— Что же мне делать? — в третий или в четвертый раз с отчаянием спросил я.

— Что? Ну что… Да вам совершенно не надо так переживать. Вы могли бы устроиться пока на любую работу, а на будущий год снова попробовать с аспирантурой… Это ведь разрешается?

— Разрешается-то разрешается, но для аспирантуры надо иметь способности, а у меня их, выходит, нет. Ничего у меня нет… Если б я только видел!

— Ну, что вы, Алексей Михайлович! При чем тут это? Вы же закончили на отлично институт? Ну, почему вы так падаете духом? Ведь вы сами не знаете, какой вы способный и какой вообще… И вы, все, все сможете, если захотите!