Такой случай

Ты задержала на мне взгляд и наконец заметила, что я сижу у стола одетый в пальто. Ты подошла ближе и, вероятно, услышала винный запах; да и по лицу моему, наверно, было заметно, что я выпил: я всегда немного бледнею после выпивки, ты знаешь.

— Что это значит? — спросила ты.

— Это значит, — внятно сказал я, — что, обнаружив твое вероломное исчезновение, я пошел в гастроном и выпил шампанского.

— Слушай, что за глупости?

— Почему ты от меня убежала? Я тебе надоел? — спросил я прямо.

— Я не могла добудиться. Как тебе не стыдно? Я думала, наоборот, ты будешь доволен, отдохнешь без меня…

Я не произнес больше ни звука. Я продолжал сидеть одетый и просидел бы так до утра и, может быть, даже выспался бы сидя, если бы ты, погасив свет и улегшись в постель, не позвала меня виноватым, как мне почудилось, тоном.

На другой день, вернувшись с работы, я был поражен идеальным порядком, который ты навела в квартире. У нас не только все блестело — полы, мебель, окна, — но, что самое удивительное, пахло добротным обедом. Ты была не в халате, как в те дни, а в красивом платье.

— Приходила мама? — спросил я.

— Нет, это я все сама. Мой руки…

Я готов был возликовать. Я подумал — кончился кризис и теперь у нас все будет по-человечески, мирно, ладно, и ты пойдешь на подготовительные курсы в какой-нибудь институт. Я еще не знал, что это значит, когда ты делаешь тщательную уборку и варишь вкусный обед…

Через неделю ты поступила на курсы кройки и шитья при нашем ЖЭКе.

4

Ты должна хорошо помнить этот ранний вечер в начале ноября: в желтом гаснущем свете солнца кружились редкие снежинки; было безветренно, сухо, но холодно. Ты шла из магазина, держа что-то, завернутое в газету, чуть наклонившись вперед и о чем-то глубоко задумавшись. Я возвращался с работы — бежал по улице от метро и вдруг увидел твою напряженную спину. У меня екнуло сердце: «Что-то случилось…»

Я не стал нагонять тебя тотчас, а еще некоторое время наблюдал издали. Спина твоя была напряжена, лицо, которое ты повернула вполоборота ко мне, когда пересекала улочку у сквера, было непривычно сосредоточенным. Да, что-то случилось, решил я и, перейдя следом узкую улочку, догнал тебя у угла нашего дома. В глазах твоих я увидел радость, ты взяла меня под руку, и мы пошли рядом. В эту минуту ты казалась мне очень родной.

— Таня, что-нибудь случилось? — сказал я.

Ты отрицательно покачала головой и вместе с тем внимательно и оценивающе заглянула мне в глаза.

— Пока ничего. Но может быть.

— Что именно?

— Я пока не знаю, не совсем уверена. Но надо быть готовым к тому… к тому, что я, наверно, буду мамой.

И опять ты оценивающе взглянула на меня. Я почувствовал радость, но какую-то необычную, не чистую, что ли: это была и радость и страх, что-то приятное, щемящее и жутковатое. Трудно было сразу разобраться в таком чувстве, я даже немного растерялся.

— Танечка, я к этому давно готов, с первого дня, — сказал я не совсем искренне, — но ты знаешь, как-то это у других получается не так быстро. Ведь мы с тобой только чуть больше месяца живем, понимаешь…

— Что же, аборт делать? — сказала ты и вдруг лицо твое будто сжалось и потемнело. — Нет, дружок, любишь кататься, люби и саночки возить. Нашел дуру… Я не пойду под нож ради одного твоего удовольствия.

— Таня, пожалуйста, не так громко… — Я заметил, что прохожие оборачиваются на нас.

— А что мне скрывать? Что это — стыд? — продолжала ты с враждебностью. — Пусть будет тебе стыдно, если это стыд. Ты все это натворил.

— Хорошо, хорошо, — сказал я. — Я натворил. Я со всем согласен. Только, пожалуйста, поговорим об этом дома.

Ты открыла английским ключом нашу дверь, и едва переступили порог, как ты обрушилась на меня с самыми горькими упреками. Ты повторяла без конца, что я воспользовался твоим отчаянием и захватил тебя силой, что у меня нет к тебе любви, что мне надо было только одно, а тебе этого вообще не надо и никогда было не надо, а теперь после всех моих грубостей — тем более, что я жестокий эгоист, потому что посылаю тебя под нож.

Я все молчал, ожидая, когда ты кончишь или, по крайней мере, сделаешь паузу, чтобы я мог возразить, но стоило мне лишь приоткрыть рот, как ты налетела на меня с еще большей ожесточенностью. Наконец мое терпение лопнуло. Может быть, я, правда, был грубоват, но то, что, перебив тебя, говорил я тогда, согласись, во многом было справедливо. Я говорил, что ты избалованная своими родителями девчонка, привыкшая к тому, чтобы все было по-твоему; что тебе следовало выходить замуж не за молодого инженера, а за какого-нибудь начальника базы или директора торга, которые обеспечили бы тебе «красивую» жизнь в соответствии со взглядами и вкусами твоего папаши. Я говорил что-то еще в этом же роде, ты тоже говорила мне что-то обидное, но я тебя почти не слушал, так как торопился высказать свое. Ты побледнела от гнева, один глаз стал меньше другого (так было всегда, когда ты сильно злилась), и вдруг я услышал:

— …баба, понял? Баба, а не мужчина; слизняк, незнайка несчастная!