Талант марионетки

Он должен рассказать им все – неужели они не понимают? Но поздно, слишком поздно. Решетки на окнах не вырвать, а прежнюю жизнь не вернуть.

Этьен, Аделин, Жюли, Софи, Марк, Филипп, Эрик, Марго… Где они теперь? Где он теперь? Они забудут его, если не забыли. Он навсегда вычеркнут из памяти театра.

Лазар меняет пепельницу на чистую, приносит еще бокал вина. Аделин не просит его об этом. Было бы дешевле заказать целую бутылку, но она не делает этого. Какая девушка покупает вино бутылками и пьет в одиночестве? Кабаре популярно в определенных кругах, но ее никто тут не знает: из Театра Семи Муз сюда приходит она одна. Наверняка это ненадолго. Ей нравится бурлящая здесь жизнь. Вокруг звенят голоса, витает дух беспечного веселья, дурманят голову запахи дорогих духов и сигарет. В луче серебристого света женщина средних лет поет на русском. Она томно заламывает руки, бросает чувственные взгляды в зал и зарывается лицом в страусиное боа. Слова непонятны, но тягучие минорные интонации тревожат скрытые струны в душе Аделин. В зале полно эмигрантов из России, и певица пользуется успехом.

В платье с блестками и с бокалом вина девушка чувствует себя легко и свободно. Здесь она становится собой – актрисой, не связанной никакими обязательствами, кроме контракта. Мысли уносят ее к недавнему эпизоду в кабинете Дежардена. Теперь она официальная исполнительница роли Гермии в пьесе Шекспира. Ей предстоят тяжелые репетиции, бессонные ночи… и премьера. А еще у нее появилась причина оставаться в театре подольше. Может быть, даже…

– Аделин. – Она вздрагивает и вскидывает глаза. Нет, невозможно!

– Жан-Рене, что ты… – лепечет она. От блаженной истомы не остается и следа. Мужчина больно сжимает ее руку выше локтя и дергает так, что девушка вскакивает.

– Сейчас же домой, сука, – его губы выплевывают слова, но их заглушает шум веселья.

– Хорошо, да, идем, – торопливо шепчет она. Только не здесь, только не на виду у всех. Едва они выходят за дверь, как Жан-Рене отвешивает ей пощечину. У Аделин звенит в ушах, выступают слезы, мир плывет перед глазами.

– Узнаю, что ты снова сюда шляешься, живого места не оставлю, – бросает он. – Изуродую твое хорошенькое личико, подстилка театральная. – Он разворачивается и быстро идет прочь.

Сердце Аделин колотится, дыхание перехватывает от страха, который привычным клубком сворачивается в животе. Она опускает голову и семенит рядом с ним. Рано или поздно придется сказать ему о новой роли. Но не сейчас. Девушка почти бежит, пытаясь подстроиться к размашистому шагу мужчины, и старается дышать как можно тише.

Квартира на улице Варен неприветлива и холодна. Из экономии Жан-Рене не позволяет жечь торф – даже самый дешевый, который они могут себе позволить, и по той же причине девушка ходит в штопаных чулках. За квартиру, еду и топливо он требует с нее половину оплаты, хотя после этого от театрального жалованья остаются рожки да ножки. Аделин торопливо проходит в дальний угол, не включая света. Она хочет переодеться, но Жан-Рене останавливает ее. Он грубо обхватывает девушку сзади и прижимает к себе, так что она не может пошевелиться.

– Чего ты там ищешь, сучка? Кобелька побогаче? Хочешь шлюхой стать, как все актриски?

Уже давно Аделин не пытается сопротивляться. Ей хочется яростно шептать «нет», хочется с жаром доказывать, что она вовсе не такая, что он – единственный мужчина для нее… Но побои и оскорбления неизбежны, что бы она ни говорила и ни делала. Она давно перестала сопротивляться.

Жан-Рене задирает ее платье, бросает девушку на кровать лицом вниз и наваливается на нее всем телом. Она испытывает облегчение – несмотря на синяки, которые останутся на ягодицах, несмотря на боль. Лучше так, чем ссадины на лице, руках и животе. Если бы только театральные костюмы не были такими открытыми, если бы только в гримерной она не ловила на себе любопытные и сочувственные взгляды девочек…

Скользкие стены окопа окружают со всех сторон и придавливают к земле. Здесь темно, хотя ночь давно миновала. Ни солнца, ни неба не видно – их заслоняет густая серая дымка, в воздухе кружится пепел. Эрик не двигается, хотя обстрел давно закончился. В ушах до сих пор звенит, язык пересох и с трудом помещается во рту.

Ему очень хочется курить, но сигареты закончились еще вчера. Надо бы поискать кого-нибудь из своих – Томаса, или Анри, или малыша Жана. Эрик старается не задаваться вопросом о том, живы ли они. Ночь была долгой, в суматохе и грохоте все смешалось. Он даже не знает, чем закончилась сегодняшняя схватка и на чьей стороне удача. Нужно встать и найти кого-нибудь из своей роты, но он продолжает сидеть скорчившись. Если не двигаться, время будет идти и, может быть, кто-то найдет его первым. А пока можно закрыть глаза и представить, что никакой войны нет. Он опускает веки, но перед глазами темно. В первые дни после сборов он каждый раз видел зрителей, или коллег по театру, или просто оказывался в стенах театра. Тогда все они были бодрыми, веселыми и уверенными в скорой победе. Кажется, с тех пор прошла вечность.