Талант марионетки

– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер. На этих днях я произвел генеральную ревизию своего внутреннего состояния. Банкрот. Не пройдет, пожалуй, и месяца, как я буду гнить на кладбище. – Филипп деланно рассмеялся, иронизируя над самим собой.

– Еще раз! – рявкнул Жером, нервно расхаживая вдоль кромки сцены.

– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер. На этих днях я произвел генеральную ревизию своего вну…

– Еще! Не смейся, добавь сарказма.

– Нечего лгать себе самому. Я самый жалкий из всех моих пациентов, фру Хельмер.

– Нет, не так, – режиссер подошел к актеру практически вплотную. – Будь более… ядовитым. Даже агрессивным. Ты смеешься над собой, но в этом смехе горечь. Вот что я хочу увидеть!

С высоты сцена казалась Мадлен игрушечным домиком. Но стоило приглядеться, и становилось ясно, что актеры – не куклы. Каждый из них талантлив: Филипп и Эрик чудесно играют на контрастах, Аделин светится от эмоций героини. Жюли, заменив Марианну, с первой репетиции превратила картонную куклу в живого человека, а Себастьен был похож на кота в непривычном для себя амплуа негодяя.

Мадлен закрывает глаза: ее веки вдруг становятся тяжелыми. Она отчетливо чувствует трепетание невидимого волшебства, которое пропитывает все вокруг и скапливается сгустком у переднего края сцены, где разыгрывается второй акт. Актриса может не глядя сказать, что происходит: вот Дежарден подошел к Аделин, вот снова нервно заходил вдоль рампы. Пульсирующие волны света расходятся во все стороны, перемешанные с чувствами и переживаниями персонажей. Неведомая сила направляет эти волны, они толчками поднимаются вверх, затягивая в свой поток и Мадлен.

На плечо актрисы опускается рука. Она накрывает ее своей ладонью, не поднимая век, и легко сжимает. В тот же миг репетиция возобновляется – текст течет ровной рекой, без порогов и водоворотов. Мадлен знает, что и Дежарден, и актеры ощутили прилив сил и вдохновения – теперь им не нужны подсказки, им помогает сам театр. Он здесь, он рядом с ней. Ладонь Рене Тиссерана сухая и прохладная, но от этого прикосновения по телу актрисы пробегает ток. Краски становятся ярче, чувства – острее, все кругом насыщается запахами и новыми воздушными течениями. Вокруг образуются воронки и целые вихри, они качают Мадлен вместе со зрительным залом и со сценой. Люстра тоже покачивается, переливчато звеня тысячами хрустальных подвесок, которые выпевают мелодию, похожую на колыбельную. Этому напеву вторит смутно узнаваемый голос – не мужской и не женский, скорее ангельский.

Пульсирующее тепло обволакивает актрису. Нет ни прошлого, ни будущего, нет репетиций или премьер – все течет сквозь Мадлен, как будто она нематериальна. Так и есть: она только сосуд, который может быть наполнен или опустошен согласно высшей воле, и она давно приняла это как неизбежное. Настанет миг, когда она сыграет свою последнюю роль в Театре Семи Муз. Но пока этот день еще далек. Да и стоит ли горевать о неизбежном, если сейчас Рене стоит рядом, а весь театр лежит у его ног? Пусть Мадлен только винтик в огромном театральном механизме, но без нее этот механизм не работал бы так хорошо, ангельский напев потерял бы одну из своих тем, а сердце театра не билось бы так ровно. Пусть сама она не вечна, зато вечно искусство, вечен театр и вечен Рене Тиссеран.

Мадлен распахнула глаза. Директор больше не стоял за ее спиной, и тепло его руки не согревало плечо. Но он не исчез. Напротив, его присутствие стало еще ощутимее. Примадонна бросила взгляд вниз. На сцене радужными вспышками пульсировал спектакль. Дежарден стоял, раскинув руки в стороны и вверх, как дирижер перед оркестром во время заключительной партии. Только его оркестр играл сам собой: вот Аделин, как птица из клетки, бросилась прочь от мужа – Себастьена, но споткнулась и обернулась. На ее лице была написана отчаянная решительность, но все же что-то ее держало. Разве можно это сыграть, разве можно по заказу изобразить такую гамму эмоций?