Талий

И вот теперь, закуривая вторую подряд сигарету (хотя обычно он курил с интервалом в час — многолетняя привычка), Талий вспомнил эти ее давние слова. Он вспомнил и о вчерашнем сообщении о самоубийстве довольно известной актрисы. Молодая еще, сорока не было, имела роли в приличном московском театре, снималась на телевидении и в кино. Причин никто не назвал. Кто-то из близких знает, конечно, но не хочет говорить. Ведь не бывает же так, чтобы не было причин! Талий, услышав это известие, подумал привычную свою простодушную мысль, всегда приходящую ему на ум, когда он слышит о самоубийцах. Мысль следующая: жаль, что меня не было рядом, я бы — отговорил! И это не от самоуверенности Талия, не от убежденности его в своем обаянии, он, как истинно обаятельный человек, своего обаяния не замечал, просто он человек логики и считал, что сумел бы именно уговорить заблудившегося человека, уговорить, отговорить от бессмысленного и жестокого по отношению к себе и близким шага.

А вдруг, подумал Талий, его жена не забыла о том своем давнем себе обещании? Восемнадцать плюс десять — двадцать восемь, а ей уже двадцать девять, а скоро — тридцать. Значит, срок пропущен. Но почему она почти все лето была не всегда в веселом настроении? Правда, они не сумели отдохнуть, решили слегка отремонтировать квартиру — но вместе же решили. Почему она иногда задумывается так глубоко и отрешенно? Она и раньше задумывалась, но Талию теперь кажется, что в это лето — по-особенному, по-другому?

И почему он сам ни разу ей о том обещании, о тех ее словах не напомнил?

С одной стороны ясно почему: не окончательный же он идиот, чтобы о таких вещах напоминать. Но в приличиях ли элементарных тут дело, в тактичности — или в чем-то более глубоком?

В страхе. Да, в страхе дать повод ее гордости — возмутиться. Ты смеешься надо мной? Ты считаешь, что я не способна? Так вот же тебе!

Но она и без его напоминания может сама разбередить свою гордость: для таких людей слово, данное себе, важней, чем обещание кому-то другому. Двадцать восемь лет миновало, она не стала знаменитой актрисой, — не пора ли счеты сводить?

Талию стало нестерпимо об этом думать — но уже он не мог ничего с собой поделать.

Гордость — да. Но она его, Талия, любит, сына любит, родителей любит. Значит, надо облегчить уход — (Господи, о чем я?!) — облегчить уход. Развестись с Талием. Чтобы не так жалел. Оставить сына родителям — пока они еще не стары и здоровы. Уехать. И сделать так, чтобы это выглядело несчастным случаем. Больно будет, да, но не так обидно близким, как было бы, если б они знали, что она добровольно от них ушла, не пожалела их…

И тут странным образом мысль о том, что Наташа решила… — дальше даже в уме не произносится! — в Талии на мгновенье укрепилась, но тут же он отбросил версию о том, что причиной будет какое-то, в самом деле, давнее глупое обещание самой себе. Что-то другое должно быть, серьезней.

Странным образом — а может, вовсе и не странным, он уже увидел себя — в страшной тоске, в окаменелом недоумении — ПОСЛЕ.

5.

Он бродит по комнатам целыми днями — и ничего не понимает.

Он уходит из дома — потому что не может видеть вещей, с которыми она соприкасалась, — бродит по улицам, — и ничего не понимает.

Он знал ее хорошо. И, оказывается, совсем не знал. Потому что знать все, но не знать того, из-за чего она — это все равно что ничего не знать!

Он приходит к друзьям ее, к коллегам. К кому?

Первым делом, конечно, к Веронике Герц. Вероника Герц — единственная из школьных подруг, с кем Наташа поддерживала отношения. Именно с нею она чаще всего делилась новостями житейскими, театрально-закулисными, и это не было секретничанье задушевных подружек, Талий мог находиться здесь же, рядом, Вероника игнорировала его, не считая ни мужчиной, ни человеком. Мужчина, в ее понимании, это особь с мужскими половыми признаками, которая в присутствии Вероники мечтает лишь о том, чтобы грубо уволочь ее в укромное место, запустить толстые пальцы в ее пышные и чистые каштановые волосы, измять и исцарапать, урча, белую гладкую ее кожу, надругаться над ней, покорить, подавить, завоевать — чтобы не чувствовать, насколько она, Вероника, выше его, зверя, умом и душой. Человек, в ее понимании, это сгусток маниакальных идей, сомнений, гибельных депрессий и сумасшедших радостей, находящийся на вечном перепутье ста дорог. Талий же грубо уволочь ее не мечтал, одномерно и пошло любя свою Талию, и из ста дорог выбрал себе одну тропочку музейного архивариуса, по которой бредет и будет брести всю свою унылую жизнь… Естественно, Вероника была незамужем, потому что за мужчину-зверя она никогда не выйдет, а остальные мужчины — вообще не мужчины. Человека же с гибельными депрессиями и сумасшедшими радостями она не потерпит рядом с собой, — зачем ей собственная копия?