Талисман

Ей не понравилось, какое лицо сделалось у Маги, когда она передавала хлеб Фарберушкам. Ей не нравятся такие лица. Может, потому, что у самой такого никогда не бывает…

Вот она и придумала: переодеться! Знала, что это будет для Маги пыткой. Для любой из нас! Такие вот, дружные и довольные, мы ведь тоже не нравились ей, злили наши взгляды за спиной у Фарберушек.

Хорошо мальчишкам, подумала я. Они решают свои споры в честном поединке. На худой конец — дракой. Кто сильнее — тот у них и прав. А у девочек совсем иные страхи… И нет, наверное, против любой из нас средства сильнее, чем заставить натянуть такое вот чужое, пропотелое платье. Мне стало не по себе от того, как верно Римка угадала средство. Не-ет, такого мальчишке и в голову не придет! А Римка будто заранее ждала: увидев переодетую Магу, мы вот так, не глядя друг на друга, и разойдемся по своим местам.

Она всегда знает про нас еще что-то. Что-то такое, нехорошее, что никому без нее и в голову не придет. Потому и усмехается победно…

Мне вдруг вспомнилась старая сказка: «Мышка-мышка, я тебя съем!» — «Не ешь меня, кошка, я тебе пригожусь».

Кто из нас станет мышкой завтра?..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дорогу эту я помню с детства. Когда-то с нее начиналось наше лето… Вперед и вперед несся грузовик. Ахала и повизгивала в ведрах посуда. Стукотали копытцами деревянные раскладушки. Мерно поталкивались тюки с постелью.

Дорога шла в горы. Их склоны — горячие ладони земли. Земля свела их горстью и подняла к солнцу. На дне ладоней — кишлак: серые камешки его мазанок, рассыпанные в зеленом.

Нашим домом на все лето становился сад, крышей — щедрая на лист орешина, печкой — глиняная подкова, обнимающая черное полушарие казана.

Но главное было — река.

Она бессонно ворочалась внизу, за садом, и ворчала. Ей не нравилось ее ложе, и она что-то двигала там и переставляла, в сердцах отвешивая кому-то гулкие, как выстрел, затрещины.

Помню, я ни за что не хотела идти к реке. А она оказалась похожей на голубую плясунью, что бежит, приплясывая, по солнечной дороге.

Подойдешь к ней и видишь: не зря река хлопочет — каждый камень в ее хозяйстве, большой ли, маленький, отмыт и играет природным цветом. Вода студеная, с ледяных вершин, прозрачная, как в роднике. Полощутся в ней водоросли — зеленые или с краснотцой. Мытые-перемытые.

И столько всякой живности водится по берегам — ящериц, кобылок с аквамариновыми подкрыльями, больших золотых бабочек, что отдыхают себе на мокрых камнях посреди грохочущей реки. Даже рыба живет в ее воде — простенькие маринки, любящие попрыгать в крутой волне, и редкая рыба форель.

Но бывают у реки особые, грозовые дни. Упадут в верховьях летние дожди, и проступит в реке дикое. К нам дождь придет ночью — уставший, изработанный. Мы сладко переспим его под орешиной, накрытые клеенками, снятыми со столов. А утром послушает мама реку и строго-настрого запретит спускаться к ней из сада.

Но по-настоящему страшной река, говорят, бывает во время весеннего силя. Ее мутные, обезумевшие воды подступают тогда к саду, а в них барахтаются каменные глыбы, сорванные с далеких вершин.

В обычные летние дни река бежит мимо сада легкими шагами плясуньи. И все поет свою песню. А песня ее — о дороге. Под нее трудно заснуть с непривычки, но так здорово просыпаться на рассвете, когда над деревьями, будто для тебя одной, светит зеленая звезда Венера и сильно, терпко пахнут шалфей, тысячелистник, мята, какие-то другие незнакомые травы.

Падает от сада тропинка, и как же хорошо бежать по ней с полотенцем на утренний голос реки!

Обжитые сидни — берега пытаются урезонить реку, наперерез ей бросают арканы тропинок. Но тропинки падают, не долетев, в сухие камни весеннего русла. Разве такую стреножишь?

… Скоро мы тоже носимся по камням русла — взапуски с рекой. А песня дороги начинает звучать у нас внутри и зудом отзываться в потресканных зароговевших пятках.

И тогда мы расстаемся с рекой. Мы уходим в горы.

Они начинаются за кишлаком. Круто уходит вверх Коровья гора. Царапаешься на нее в несколько приемов. А поднимешься — широкая ее макушка сплошь заминирована коровьими лепехами. И вдруг, как подарок, трава-бархатка, стопкой серебряных звезд, что уменьшаясь, точно повторили одна другую.

Я прокрадываюсь пальцами к самому корню и разнимаю нижнюю звезду на шесть ее лучей. Они в беловатой шерстке и похожи на мягкие кроличьи уши. Я прикладываю их к лицу и сожмуриваю глаза: две прохладные ладони гладят меня по щекам. А сверху, с гребня, подгоняют нетерпеливые крики. Я взглядываю: только головы круглеют на голубом и исчезают одна за другой. Хвостатой кометой уходит последняя, Занджиркина голова.

Я кладу листья бархатки на приметный камень — до обратного пути — и бегом поднимаюсь следом. Удивительно, думаю я, как быстро мы привыкли к этому имени — Занджир. Прошлым еще летом дочку наших хозяев звали Саодат. Но зимой она тяжело и долго болела, и ей дали новое имя — Занджир, что значит «цепь». Поможет ли ей не болеть ее железное имя?