Талисман

Наконец захлопнула крышку.

Фрося уезжала на фронт, а дом ее оставался у нас — на хранении. В доме было все необходимое для жизни. Не хватало для жизни только победы.

Но одну вещь Фрося вынула из сундучка. Вынула и незаметно положила в сидор. Я успела увидеть: это были стянутые шнуром Сашины треугольные письма…

Окончательно собирала Фросю мама. Сунула носовые платки, Люськину теплую пеленку — на портянки, мохнатое отцовское кашне. Принесла из сарая яблок и напихала в сидор под завязку — на дорогу.

Дальше двора Фрося нас не пустила. Обняла одной рукой (другой придерживала сидор), расцеловала всех троекратно, по-русски, как положено перед дальней дорогой. Когда целовала Люську, не справилась со слезами.

Первый раз уезжала от нас Фрося. Уезжала надолго. Могло ведь случиться, и навсегда.

Мы смотрели ей вслед с нашей стены.

Но Фрося не обернулась.

Она уходила все дальше, все ближе к углу — новой своей походкой. Спина ее казалась еще шире в шинели. Крепкая такая спина, как раз вытаскивать раненых с поля боя…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Почему-то Вовка забыл про лаз и ломился напролом в неудобном месте. Перевесился телом и рухнул на четвереньки, своротив кусок раскисшего дувала. И тут же вскочил, побежал, выдирая из грязи ноги.

У Таньки в саду трещали ветки. Бухнул через забор булыжник. Неслись истошные крики:

— Сто-ой! Убью-у, змееныш! Убью-у!

Это кричала Вовкина мать.

— Вовка, куда ты? — Я рванулась за ним, ничего не понимая.

Вовка сбегал уже по ступенькам на улицу. Он повернул бледное лицо — слепые, бешеные глаза были на нем — и вдруг погрозил мне кулаком.

Я остолбенела.

Потом, не веря себе, подбежала, свесилась на улицу. Вовка как провалился. Уличный продавец с плоской корзиной на голове вошел в ворота напротив.

— Груши-и, — уныло донеслось из глубины двора. — Груши-и…

Приводя в чувство, дождь запустил мне за шиворот ледяные пальцы. Бр-р! Я осмотрелась. Нет, мне не снилось все это.

От забора шли Вовкины следы. Они были как большие рваные раны.

В них копилась жидкая грязь.

… На следующий день Вовки не было в школе. Где он? Что у него стряслось? Я терялась в догадках.

И чуть не заговорила с Танькой.

Но Танька всегда теперь крутилась возле Римки. Сегодня с утра они оживленно шептались о чем-то всей компанией, а на уроках бросали записки. Мне казалось, они говорят про Вовку, обсуждают подробности, неизвестные мне, копаются в Вовкиной беде. Неужели Танька им разболтала?

Я ненавидела Таньку, ненавидела вертлявые ее глаза.

Вечером Вовку долго звала бабка. Я стояла на крыльце, дрожа от холода. Стегал мокрый, порывами, ветер. Мотались ветки. В близком небе, приклеившись друг к другу боками, бежали тучи испуганным бараньим стадом.

— Ли-ина! — Кто-то тихо позвал меня с балаханы.

Я вздрогнула, подняла голову. На верхней ступеньке лестницы сидел Вовка — большой нахохленной птицей. Как я не догадалась, где его искать!

Вовка зашевелился, привстал на перекладине, как птица на ветке. Отступил в темную глубину балаханы. Оглядевшись, я вскарабкалась следом.

— Тебя ищут, слышишь?

Вовка дернул плечом. Сел на скрипучую раскладушку, съежился.

— Ты и прошлую ночь был здесь?

Вовка кивнул. Пожаловался:

— Замерз, как цуцик. И жрать охота.

— Сейчас! — Я метнулась к лестнице. — Ты погоди, я мигом.

— Только шоб шито-крыто, — предупредил Вовка.

В чулане среди развешанных по стенке старых вещей я нащупала бывшую мамину шубу (в холода мы закрываем ею картошку), нашарила на полке мешок со жмыхом. Размотав перекрученную холщовую горловину, в две руки отвернула краюху. Вкусно запахло хлопковым маслом. Звякнула под ногой банка, скрипнула несмазанная дверная петля.

— Ты идешь, наконец? — обрадовалась за стенкой мама.

— К Мане я, на минутку!

— Куда ты? Оденься… — Мамин голос привычно заволновался.

Но я уже хлопнула дверью.

… Вовке трудно было рассказывать. Он надолго замолкал, кутался в шубу. Скрипел раскладушкой. Дважды во двор выбегала мама — сначала на крыльцо, потом к забору. Звала меня громко, на весь квартал.

Молча, не глядя друг на друга, мы ждали, когда она уйдет.

… Он проснулся от шепота.

Кто-то белый, похожий на привидение, стоял на ступеньках из коридорчика и звал его:

— Ну, иди!.. Иди ко мне… жду…

Запретное было в зове. Будто приснился стыдный сон. Вовка крепче зажмурил веки. Ушел головой в подушку.

И сквозь ватную глухоту — взрывом! — услышал близкий ответный шепот:

— Не могу я, Мишенька… Не могу! Вовка закинул руку…

Мать лежала не шевелясь. Только голову подняла от подушки.

— Он не проснется. Иди ко мне, Мусь…

Мать осторожно откинулась на подушку — рядом с Вовкиной головой. По капле переводила дыхание.

Онемевшей, словно бы не существующей рукой Вовка слушал ее заплясавшее сердце.

Сколько бессонных ночей было потом у Вовки? Он ложился с краю, научился сопеть носом и почмокивать губами. И вольготно разбрасывал ноги и руки, тесня мать подальше, к самой стене.

Отсыпался на переменах, на уроках. Дома было противно. Мать ходила с измученным, невыспавшимся лицом. Волком смотрел дядя Миша.

У него кончалась командировка.