Талисман

Город здесь был грязноватый, шумный. Что-то шипело и мелко подрагивало — казалось, под землей. В нос шибали запахи барды и нагретого машинного масла. Скучно тянулись заборы, и, когда казалось, что им не будет конца, мелькала проходная с воротами. Из одних, таинственно разнявшихся у меня на глазах, выполз грузовик, высоко груженный тюками солдатского обмундирования. И рванул по дороге, трепеща брючными тесемками.

Травинка торчала длинная в невысокой еще траве.

Я повалилась боком и сорвала ее. Была она из тех, что наслаивают на стебель то слева, то справа по узкому листу, режущему, как клинок, и в то же время бессильно надломленному посередине.

Вовка молча смотрел, как я раздеваю травинку.

Я сдергивала лист за листом грубые ее одежки, пока не открылся сплюснутый бледный стебель. Он сладковатый у основания, и его приятно пожевывать и посасывать. Особенно если сидишь вот так — в светлых сумерках, на чуть повлажневшей уже траве, а рядом сидит Вовка…

Я молчу себе и жую травинку, и мне так хорошо сейчас, как не было еще никогда. И тут травинка начинает горчить, потому что до меня окончательно доходит, что это в последний раз, в самый последний, вот так сумерничаем мы с Вовкой…

Я стискиваю травинку и легким нажимом зуба на зуб посылаю ее то вверх, то вниз. Вверх-вниз, вверх-вниз мотается травинка, и такой вот, пляшущей, я щекочу ею Вовкино приунывшее лицо. Вовка цапает травинку зубами и пытается выдернуть. Это смешно, потому что он мотает головой, как лошадь. Я хохочу, не разжимая зубов, — дудки, ничего у него не выйдет!

У него-таки остается трофей — жесткий травяной хвост. Вовка выплевывает его и снова охотится за травинкой. И опять ему достается жалкий клочок.

Но Вовка упрямый. Травинка делается короче, короче… Я держу ее так же крепко, нет, изо всех сил сжимаю зубами. Но я о ней больше не помню.

Я смотрю на Вовкины губы.

Разгладятся и опять толпой сбегутся морщинки. А в уголках выпячиваются смешные розовые подушечки. Край верхней губы то побелеет, то снова нальется цветом. И тогда я вижу густые белые волоски. У Вовки уже усы… Их страшно хочется потрогать губами.

Дыхание… Оно обжигает лицо. В нем неприятно-приятный металлический привкус курева (а я не знала, что Вовка курит!).

И — нет дыхания. Одно только близкое тепло его губ, которое я почему-то слышу тоже губами…

Неодолимо тяжелое наваливается на веки. Они опускаются, закрывают мне глаза, и в ту же секунду мягкое, и теплое, и шершавое осторожно, очень осторожно притрагивается к моим губам… приникает ласковее, сильнее… И тут же Вовкины губы твердеют, отталкиваются от моих, совсем безвольных, и легко забирают у меня травинку…

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

На вокзальную площадь мы ступили вдвоем — я и коротенькая моя тень, жмущаяся к ногам. Преданное ее присутствие странным образом приободрило меня. И все-таки я беспомощно озиралась вокруг.

Непохоже было, чтоб отсюда кто-нибудь уезжал.

Здесь спали — на тюках, подстилках и просто на земле; готовили еду, поставив ребром два кирпича и подкармливая огонь случайными дровами; чинили латаное рванье и резались в карты; плакали и пели; ругались и длинно рассказывали свои истории; звали, шлепали, кормили, баюкали детей, искали вшей в их серых от пыли головах; зажав в коленках, вытирали им зады жесткими древесными листьями.

А сверху в упор смотрело слезящееся око. Невидящий взгляд его был тяжелый и жгущий, придавливал к земле. И висли над площадью голоса и визги играющих детей, стлался дым, пронюхивались в нем дразнящие запахи еды.

Я уже поняла, что не найду Вовку. И все ходила, ходила, ходила… Переступала через спящих, протискивалась между вещами, рассеянно отодвигала ребятишек.

Нет, все-таки отсюда уезжали…

У вокзальной решетки меня захватил слепой и орущий поток. Вместе с узлами, мешками и чемоданами он выволок меня на перрон, прибил к вагону. Вагон подрагивал, распираемый изнутри, но в него лезли и лезли. Вбивались через двери и окна, через любую возможную и невозможную щель. Вбивали узлы и детей. Дети орали истошно из вагонной давки, а снаружи им отвечали ревом матери, лезущие в окна по чьим-то головам.

Не в силах сдвинуть перегруженный состав, кричал захлебнувшийся копотью паровоз.

Наконец туго, как заржавевшие, подались колеса. Телом услышавшие толчок, взревели люди, еще отчаяннее стали карабкаться и цепляться. А поезд упрямо ломал инерцию, наливался движением, и оно постепенно стряхивало людей.

Быстрее, быстрее пошли колеса; побежали мимо вагоны, окна, потерянные, потные, измученные лица; вот они слились в единое облегченно вздохнувшее, радостное лицо. И вот уже уносится, отчаянно работая колесами, последний вагон, задняя его стенка в синем чаду и вихляющейся пляске движения.

Уносится туда, куда все заметнее небо заводит свой круглый, померкший, устало слезящийся глаз…

Оглушенная, я вцепилась в решетку вокзальной ограды. А мимо тяжелыми волнами хлестал и хлестал людской поток, бил по ногам узлами и чемоданами.