Талисман

Конечно же, Римка придумала эту игру. И началась она вовсе не с обеденных судков, а с открыток, которые я сдуру притащила в школу.

Как-то, прошлой зимой еще, заправляя постель, я обнаружила под подушкой цветную открытку: юная женщина сидела спиной ко мне, ослепительно сияя нежной шеей. Я перевернула открытку и прочла: «Терборх. «Домашний концерт». Я еще не успела разглядеть в руках женщины виолончель, но уже догадалась, кто положил мне открытку. Отец! Он обожал такие сюрпризы. С тех пор и пошло у нас: дождавшись, когда я усну, отец клал мне под подушку открытку. Как я боялась вечером, что он забудет положить! Разбирая постель, заглядывала ему в лицо, напоминала. А утром, едва открыв глаза, откидывала подушку — открытка была! Отец ни разу не забыл положить ее. Постепенно у меня собралась целая коллекция репродукций. Показывая Таньке (или Люське) свои богатства, я так и сыпала великими именами: Тициан, Рембрандт, Веласкес, Боттичелли, Врубель, Суриков, Левитан…

Отец довольно переглядывался с мамой.

А потом он уехал на Фархадгэс. Первые дни после его отъездов нам с Люськой особенно не хватает отца. В этот раз мне было еще тоскливее. По утрам, надеясь на чудо, я приподымала подушку. Но меня встречала белая пустота.

Как-то я принесла открытки в школу.

Девчонки мгновенно разобрали их по рукам, растащили в разные концы класса. Я же стала вдруг так нервничать и метаться, собирая их обратно, что это всех развеселило.

— Ку-ку! — крикнула мне Римка, мотая в воздухе мадонной Бенуа.

И я бросилась выручать мадонну.

— Сюда! Мы здесь!

— Смотри, вон еще!

— Ку-ку! — опять позвала меня Римка.

Я крутнулась на ее голос: из дальнего угла светил зеленой травкой любимейший «Московский дворик». Я кинулась за ним, но он исчез, передаваемый из рук в руки. Исчез, мне показалось, навсегда… Я вдруг расплакалась — неожиданно для всех и для себя. Открытки тут же собрали — до одной — и аккуратной стопкой положили мне на парту.

С этого несчастного дня и пошло. У меня растаскивали учебники и тетрадки. Или вдруг по классу начинала странствовать одна из моих калош, выныривая, к общему веселью, в самых неожиданных местах. Мне было стыдно драной подкладки, неуклюжих, самодельных заплат.

Но идеально подошли для новой игры обеденные судки. Их ловко крали у меня из-под парты и растаскивали по частям. Авоську забрасывали на портрет Крылова, и она свисала ему на толстые щеки, как вуаль.

Я гонялась за кастрюльками, а они уплывали, передаваемые из рук в руки, в другой конец класса. Я бросалась туда, а они объявлялись в третьем углу, дразнили издали зеленой эмалью. Нет, мне не жалко было их для общего веселья. Я и сама поначалу смеялась. Но всегда почему-то я оставалась одна в этой игре, а все, буквально все, были против меня. Даже Фарберушки, даже Танька! И никто — ни одна душа не поддавалась, ни разу не помогла мне.

Все затягивалось, тянулось слишком долго. Я начинала злиться, психовать. И с этого момента шла для всех главная потеха. Мне она казалась злой, жестокой. И я больше не выдерживала — со слезами валилась на парту.

Судки собирали, осторожно ставили у моих ног. Вокруг воцарялась виноватая тишина.

Постепенно затихала и я. Лежа лицом на руках, пальцами размазывала слезы. И где-то уже посредине урока поднимала голову.

Мне было стыдно, и я отводила глаза.

Даже с Магой избегала встречаться взглядом. В классе ее одну не захватила новая игра. Но я сразу поняла, что напрасно искать у нее сочувствия. Темные ее глаза смотрели на меня откуда-то… из Северного Ледовитого океана. Глухое, замороженное недоумение было в них. И мне делалось еще бесприютней.

К концу дня все забывалось, становилось по местам. Из школы выходили дружной, говорливой стайкой. Свои были рядом девчонки. Я их любила, знала наизусть.

И они, наверное, любили меня…

А назавтра повторялось… Все как-то втянулись в эту игру. Я, как ни странно, тоже. Ну, кинула бы дома злополучные судки! Или вот, чего лучше, можно ведь сказаться больной! Девчонкам совестно станет, что довели меня до болезни…

Слечь хоть завтра: в осеннюю слякоть я простудилась, из носу текло и было больно глотать. Бабушка, приложив губы ко лбу, без градусника определила у меня температуру.

Но я наотрез отказалась болеть.

Каждое утро в сладком каком-то нетерпении бежала в школу. Ждала, и опять все повторялось: дразня, светили мне зеленой эмалью и без конца уплывали кастрюльки, и сначала было весело гоняться за ними, а потом, так одиноко, так жалко себя… И я не выдерживала, в слезах валилась на парту (а ведь обещала себе, что уж сегодня не доставлю им этого удовольствия).

Я стала разговаривать по ночам. Отвешивала зряшные подзатыльники Люське. Дерзила бабушке.

Танька не могла меня понять.

— И чего ты заводишься? Всем весело, а ты в слезы. Ну, скажи по-хорошему: «Хватит, девчонки, надоело, давайте кончать». Мы перестанем.

— Да не могу я сказать, пойми ты! — вскричала я. — Тебя бы в мою шкуру! Вы такие, такие… А мне с вами по-хорошему?! Лучше скажи, за что меня невзлюбили девчонки? Римка их баламутит, да?