Талли

«Я вхожу на цыпочках в его комнату. Я вхожу на цыпочках, закрываю за собой дверь — она скрипит, но это ничего — это тише, чем шум телевизора или плач Дженни. Я подхожу к нему, и, как всегда, он раскрыт — ему жарко. Сейчас в Канзасе лето, и в этом году оно особенно жаркое, но работают кондиционеры, и в комнате почти прохладно. Поэтому я укрываю его. Я дотрагиваюсь до него — он потный, но я не могу не укрыть его. Это как кормление грудью. Инстинкт. Я должна его укрыть, хотя бы простыней. Но перед тем, как сделать это, я совсем убираю покрывало и смотрю на него, спящего. Он лежит на спине, раскинувшись. У него был сегодня длинный день. Он хоронил свою бабушку, потом мы поехали купаться. Он храбрый мальчик, совсем не плакал. Я дотрагиваюсь до его ног — они гладкие и нежные. На них уже начинают появляться волосики. Ему только восемь лет. Теплые ступни. Влажные спутанные волосы, приоткрытый рот. Я наклоняюсь над ним и вдыхаю аромат его дыхания. Сонное дыхание ребенка. Такое же неотделимое от меня, как мое собственное. Я вдыхала его дыхание с самого его рождения. Теперь я прошу его по утрам: «Бумеранг, подыши на меня». И он говорит: «Ну, мам», — но выполняет мою просьбу. До сих пор. Иногда, когда он считает, что я сержусь на него, он подходит и говорит: «Мам, хочешь, я подышу на тебя?» Как будто если я скажу нет, значит, я действительно на него сердита. Как будто я могу сказать «нет». Я говорю: «Подойди ко мне и подыши на меня». И сейчас я наклоняюсь над ним, чувствую запах его дыхания, и мои слезы капают ему на лицо. Я осторожно вытираю их и потихоньку отодвигаю его, чтобы лечь рядом, и утыкаюсь лицом в его волосы. Они пахнут, как счастье. Без сомнения — Бумеранг останется с Робином. Милый Бумеранг. Что ты станешь делать без своей мамочки? Весь день играть в регби, питаясь попкорном и гамбургерами? Тебе это понравится, не так ли? «Папа, — скажешь ты, — я не хочу сегодня мыться в ванне». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, я не хочу ложиться спать». — «Хорошо», — скажет папа. «Папа, — скажешь ты, — я хочу еще шоколада, сигарету, презерватив». Мой сын, что я буду без тебя делать? Мысль, что тебя придется оставить, парализует меня, я становлюсь паралитиком, как бабушка. Вот уже двести дней моя жизнь похожа на какой-то сон: я куда-то ухожу, что-то говорю, плачу и, как лунатик, не понимаю, что делаю. Уйти без тебя немыслимо. Но что будет делать без тебя твой отец? С кем он будет возиться посреди гостиной? С кем он будет пачкаться с головы до ног на этом жутком футбольном поле? Забрать тебя от отца тоже немыслимо. И все-таки… Если бы я могла выбирать… я бы не оставила тебя для твоего отца, Бумеранг. «Я оставил тебя для твоей матери», — вот что он мне сказал, представляешь? Словно я была всего лишь редкой книгой. Словно он открыл книгу, увидел, что на первой странице надписано имя моей матери, и подумал: «Ладно, эту я оставлю ей». А в Хэнке он, верно, увидел свое имя. Как бы там ни было, мое имя в тебе есть. Мое и твоего отца. Поэтому весь день с раннего утра и до того, как забыться беспокойным сном, от утреннего душа и до твоего вечернего купания я как заторможенная, и в голове у меня только одна ясная мысль: «Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя! Я не могу оставить тебя!»

Скрипнула дверь. Робин вошел и сел в кресло-качалку.

— Иди в постель, Талли, — шепотом сказал он.

— Я… в постели… Робин, — спазмы в горле не давали Талли говорить.

Талли чувствовала на себе взгляд Робина.

— Пойдем, Талли.

Через пять минут Талли встала. Она вышла из комнаты Бумеранга и осторожно закрыла за собой дверь. Но она никак не могла успокоиться. Она вошла в комнату Дженни, подоткнула одеяло, убавила мощность кондиционера, потом спустилась на первый этаж, зашла в гостиную, потом на кухню, потом в «Калифорнию», прошла через весь дом, заглянула в большие комнаты матери — они сохраняли еще ее запах, — затем снова в гостиную, в кухню, в невыносимо жаркую «Калифорнию»; она все ходила и ходила, обхватив себя руками, раскачиваясь взад-вперед.

«Может быть, я страдаю кататонией[29] — подумала она, — но хоть не страдаю оцепенением».

— Талли, что ты делаешь? — спросил Робин, когда она в очередной раз проходила через гостиную.

— Ничего, — ответила она. — Ложись спать.

— Что случилось, Талли? Что с тобой?

— Я тоскую по матери, — быстро ответила она, избегая его испытующего взгляда.

— Правда?

— Нет, — сказала она, — я имела в виду, что я хотела бы, чтобы она была здесь. Нет, не то. Я хотела сказать, тяжело не иметь матери. Нет, опять не то.

— Ты сама не знаешь, что ты хотела сказать, — мягко заметил Робин

«О, я прекрасно знаю, что я хотела сказать! — закричала Талли про себя. — Еще как знаю».

— А я знаю, что ты хотела сказать, — вдруг произнес Робин.

— Нет! Ты не можешь знать.

— Я знаю, — сказал он со вздохом. — Я знаю. Ты видела своего отца.

Это испугало ее. Все так же обхватив себя руками, она подошла к нему.

— Как ты узнал?

Робин достал из кармана почтовую открытку.