Таллиннский переход

11 августа «Гордый» вышел из дока, и вскоре ему «нарезали» сектор обстрела между Нымме и Пиритой. Две недели у всех на эсминце, стоявшем в Минной гавани и постепенно отдававшем одного за другим матросов своего экипажа в мясорубку сухопутного фронта, затаенно теплилась надежда, что противник не войдет в зону действия их не такой уж крупной артиллерии. Надежда эта таяла с каждым днем, а 24 августа эсминцам поступил приказ флагарта флота капитана 1- го ранга Фельдмана, переданный через флагманского артиллериста ОЛС Сагояна: выдвинув на берег корректировочные посты, открыть огонь по наступающему противнику. Огонь «Гордого» успокаивал Ефета. Наконец-то его корабль наносит реальный урон противнику. Если и не его кораблям, то хоть танкам и пехоте. Кончились мучительные дни хаоса и неразберихи — наконец, реальное дело.

На мостик поднялся военком эсминца Носиков. Он только что закончил политбеседу со свободными от вахты. Уже два месяца в глазах матросов, привыкших ничего не говорить вслух, светился немой вопрос: что же происходит? Почему поражения следуют за поражениями? Почему бежит сухопутная армия? Почему так нелепо используется флот? Привычные довоенные ссылки на троцкистов, на бухарино-зиновьевский блок, на кулаков и вредителей всех мастей, на врагов народа всех оттенков и даже на международный империализм уже не годились. А нового ничего не было. Пришлось прибегнуть к старому, веками оправдывавшему себя приему — затронуть чуткие, хорошо реагирующие на любое прикосновение струны великорусского национализма. Россия — мать наша! Сколько раз она подвергалась нашествию. Вставайте, люди русские! Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван Грозный, Петр Великий, Суворов, Кутузов, Нахимов, Скобелев и Макаров, как выпущенные из тюрьмы духи после двадцатипятилетнего заключения, замелькали на плакатах, заставках боевых листков, стенгазет, многотиражек, врывались в центральную прессу. Правда, муки Дмитрия Донского перед бранью с Мамаем смотрелись несколько абстрактно в условиях конкретной военной катастрофы, но всё-таки эта линия действовала.

Слово «Россия», почти запрещённое в течение двух десятилетий, снова получило право на существование и своим могучим звучанием вдохновляло измученных морально и физически людей. Идея, вбиваемая в головы тысячелетиями, в 1941 году полностью поглотила слишком сложные рассуждения о генеральной линии.

И комиссар Носиков, глядя на измученные, осунувшиеся лица немногих оставшихся на борту матросов, давно забывших о четырех вахтах и мечтавших хотя бы о трех, вдруг, впервые за многие годы, нашел для них простые слова, неначертанные в директивах ГлавПУРа ВМФ. Он не стал говорить ни о Чудском побоище, ни об артиллеристах Ивана Грозного, повесившихся на своих пушках, чтобы не попасть в плен, ни даже о великой мудрости товарища Сталина, видевшего вперед на сотни лет. Носиков знал, как мало эти вопросы беспокоили матросов. Сейчас в их глазах светился один вопрос: почему не уходим? Мы же все погибнем в этих лужах. «Немцы подходят к Ленинграду,» — сказал Носиков. Точных данных у него нет, но бои, кажется, идут уже около Луги. Мы здесь и сдерживаем несколько гитлеровских дивизий, не давая им принять участие в марше на Ленинград. Он не знает планов высшего командования, но даже если ими и решили пожертвовать во имя спасения Ленинграда и родного им всем Кронштадта, то им остается только выполнить свой долг.

Носиков нес отсебятину. Он сам ничего не понимал. Если Ленинград в опасности, то флот должен быть переброшен туда вместе с гарнизоном Таллинна, гарнизонами бесчисленными островов и с гарнизоном Ханко. Ленинград важнее всей этой чужой, враждебной и незнакомой территории. Каждая минута отсрочки эвакуации только увеличивает, по существу, напрасные потери в кораблях и личном составе. Даже если, как обещали на семинаре в политотделе, мы не сегодня-завтра перейдем в контрнаступление, ведомые гением Сталина, то как в этом контрнаступлении будет участвовать флот с искалеченными и износившимися кораблями, укомплектованными лишь наполовину по сравнению со штатами мирного времени?

Увидев командира на крыле мостика, Носиков козырнул ему и хотел уже рассказать о проведенной политбеседе, но увидел, что капитан 3-го ранга смотрит куда-то мимо него, в сторону берега. Переведя взгляд туда же, Носиков увидел, как далеко и низко над горизонтом чернела жирная туша привязного аэростата...

24 августа 1941, 08:20

Вскинув бинокль к глазам, капитан 2-го ранга Нарыков — командир эскадренного миноносца «Сметливый» — мгновенно оценил ситуацию. Немцы подняли привязной аэростат для прицельного расстрела кораблей и судов в гавани. Как в Порт-Артуре после взятия горы Высокой перед японскими корректировщиками открылись обе гавани со сгрудившимися там кораблями несчастной Тихоокеанской эскадры, что позволило их быстро и эффективно уничтожить артиллерийским огнем с берега, так и сегодня немцы за неимением сопок вокруг Таллинна решили использовать для этой цели привязной аэростат.