Таллинский дневник

лауреат Государственной премии СССР

В. И. Ачкасов

НАШУ МОЛОДОСТЬ РВАЛО НА МИНАХ

Встреча в Пирите

Летом восьмидесятого года я жил в Пирите, — небольшом курортном местечке под Таллином. Рано утром, когда солнце еще только выплывало из туманного марева, а на пляже было пусто, я выходил к морю и час-другой сидел на берегу, наблюдая, как расходится день и как веселеет и начинает играть под солнцем море.

В этом море где-то на далеком горизонте когда-то я погибал. И наверняка бы погиб, если б небольшой военный катерок не подобрал меня в последнюю минуту. Хотя с того времени прошло сорок с лишним лет, меня притягивает этот берег: здесь я по-другому ощущаю ценность жизни и радуюсь ее самым простым проявлениям. Вот радио, поперхнувшись и как бы слегка прочистив горло, объявило, что температура воздуха 20 градусов, а температура воды всего четырнадцать, вот врач в белом халате прошла на лодочную станцию, вот, несмотря на свежее море, первые надувные матрацы поплыли от берега.

Появились люди, и стало шумно, возгласы покатились над водой. А вот человек в белой детской шапочке с козырьком расположился рядом со мною со всем своим семейством. Затеялся разговор, слово за слово, и я уже знаю, что это шумное южное семейство с мягким певучим говором всегда отдыхает не в географически близких им южных широтах, а на севере.

Глава семьи, поджарый и молодцеватый, отправился к морю принести воды в резиновой шапочке и намочить песок, из которого двое детей возводили замок.

Солнце поднималось все выше, пришла пора уходить с пляжа. И тут глава семьи, заливая водой песок, объяснил мне, что же влечет его на этот берег вот уже много лет.

— Я уходил из Таллина в августе сорок первого. Вот отсюда мы уходили, он показал рукой на рейд, где покачивались на якорях торговые суда.

— На чем же вы уходили? — спросил я.

— На «Свердлове».

— Вы со «Свердлова»? — с удивлением воскликнул я и вспомнил приземистый, с четырьмя трубами старый миноносец. Он маневрировал на рейде, прикрывая отходящие из гавани корабли.

— А я уходил на «Виронии».

Он бросил свое занятие и внимательно посмотрел на меня. Теперь я увидел близко его лицо и заметил, что он немолод. В лице его были явственны следы нелегкой жизни. Он тоже, как и я, был пожилым, этот человек. Только в первый миг показался мне молодым.

Мы молчали.

— Я не видел «Виронии». Но слышал о ней, ее потопили, как и нас.

— А «Свердлов» я помню. Вы шли в охранении «Кирова»?

— Да, мы находились в охранении. А когда увидели торпеду, она как раз мчалась на «Киров», мы закрыли борт «Кирова» и приняли торпеду на себя.

Голос его дрогнул.

— Все погибли. Понимаете, все! Спаслось несколько человек.

Он сдернул с головы шапочку, уткнулся в нее лицом и заплакал.

Дети лепетали у наших ног, кто-то рядом смеялся, кто-то крикнул: «Давай, Костя, пасуй на меня!» — и мяч рванулся, просвистел мимо нас.

Я подумал о том, что люди существуют в разных временных потоках, и вот мы, а может, и еще кто-то на этом пляже может попасть с нами в горячий поток времени, не остывающий с сорок первого года, и увидеть этот берег другим, каким наши дети, наши внуки никогда его не увидят. Они смогут вообразить, представить себе то время, но не могут войти в него, почувствовать его горелый тяжелый вкус, его вязкое течение и испытать такое волнение, от которого не лечат таблетки нитроглицерина.

Власть этого времени над нами велика. Казалось бы, мы должны избегать трудных воспоминаний, но с годами количество писем, начинающихся словами: «Пишет вам бывший краснофлотец…» или «бывший зенитчик…», не убывает. Люди стремятся памятью к прошлому, они стареют, многое забывают, но имена тех, с кем воевали и кого оставили на войне, помнят неизменно. Письма полны этими именами. Как будто память вымывает их и выносит на поверхность. Эти имена сопровождает неизменное: «напишите о героических защитниках…»

Почему с таким упорством мы возвращаемся к войне? Действительно ли в этих возвращениях есть логика? Может быть, в этих днях мы ищем оправдание своей жизни? Может быть, там мы находим образцы человеческого духа, верность идеалам честности и добра?

Человек, который в годы войны был девятнадцатилетним, двадцатилетним моряком, исписывает десятки страниц воспоминаниями о четырех годах войны, а все последующие десятилетия умещаются буквально в нескольких строках. После войны работал там-то, сейчас на пенсии. Что же, эти четыре года весят на чаше весов больше, чем прожитая жизнь?

Человек плачет на пляже о том, что прошло здесь сорок лет назад. Плачет о погибших товарищах, а ведь он за эти годы, вероятно, многое и многих потерял, почему же та боль свежа и не притупляется?

Меня самого тоже толкает к этому времени, к этим местам, и, однажды решив к ним не возвращаться, я возвращаюсь снова и снова. И пишу об этом уже не в первый раз.

Мирный Таллин