Талмуд и Интернет

По другую сторону стояла мать моего отца. В моем сознании она была своего рода бесплотным духом, вечно присутствующим и обладающим властью затмевать все ощущением утраты и печали. Я не знаю (и не осмеливаюсь гадать), чего ей хотелось перед смертью. Однако само знание того, что случилось с моей эфемерной бабушкой, самым невообразимым образом проникает в мой жизненный опыт и лишает меня унаследованной легкости мировосприятия.

Дух моей бабушки очень часто появлялся в самых неожиданных местах. Однажды, когда я был еще маленьким, отец поставил пластинку с записями великого тенора Юсси Бьёрлинга, который исполнял прощальную арию из оперы «Сельская честь»[5]. Я не знаю, почему ему захотелось послушать именно это произведение, — возможно, ему оно нравилось и он думал, что и мне оно доставит удовольствие. Но я разрыдался.

Не нужно было знать итальянский, чтобы понять часто повторяющееся слово «мама», а музыка подсказывала, что происходит что- то очень печальное и надвигается еще большая трагедия. В этой арии Туридду прощается с матерью, отправляясь на дуэль и зная, что ему не суждено вернуться. Он шел на смерть. Но когда я слушал это в первый раз, то не сомневался, что смерть поджидает не Туридду, а его мать. Более того, какое-то шестое чувство говорило мне, что и певец Юсси Бьёрлинг к этому времени мертв. Шипение и шумы, издаваемые пластинкой, далекий, металлический звук, словно певца с его голосом кто-то проглотил, — все говорило мне о смерти. То, что голос сумел пережить его и сохранил проникновенную, безыскусную мелодичность, не утешало меня, а, наоборот, очень раздражало. Что означал этот таинственным образом лишенный тела голос, который я слышал после смерти того, кому он принадлежал?

Не исключено, что все эти ощущения возникли у меня позднее и я просто перенес их в детство. Не исключено, что прослушивание ребенком музыкальных записей само по себе окрашено тайной, поскольку зримый певец при этом не присутствует. Наконец, не исключено и то, что для ребенка многократно повторяемое слово «мама» значило слишком много и сумело вселить в него чувство потери и тоски. Помню только, что я был очень сильно расстроен и отцу пришлось не только снять пластинку с проигрывателя, но и на моих глазах разломить надвое источник моей печали.

Отец убеждал меня, что умирающие в опере люди после спектакля снова встают и выходят на поклон. Я помню, что мне это говорилось многократно, и, по-видимому, это стало моей первой встречей с утешением мессианского толка.

Через несколько лет после этого эпизода я по случаю дня рождения отправился слушать «Сельскую честь». Я сам выбрал эту оперу и, мне думается, сделал это с единственной целью — увидеть своими глазами спектакль, в котором умершие люди вновь оживают и выходят на поклон к зрителям, хотя к этому времени я уже понимал разницу между сценической и реальной смертью. В последующие дни рождения я слушал другие оперы, но, как мне теперь кажется, за всеми этими представлениями я не переставал видеть бабушку, идущую навстречу своей смерти.

Да, оперные героини умирали от любви, а не потому, что были еврейками. При этом они убивали себя сами, а не становились жертвами убийц. Однако мои ассоциации были именно такими. Историческое и личное, истинная трагедия и печаль лишь для развлечения зрителей — все это смешалось во мне так, что я оказался во власти духа моей бабушки. То, что я узнал о семье отца, превратило безотчетный страх от маячившего где-то вдали окончательного расставания с близкими в ощущение вполне конкретной, осязаемой возможности трагического исхода.

Отец покинул Вену в 1938 году с «детским транспортом», с помощью которого удалось вывезти почти тридцать тысяч еврейских детей из Германии, Австрии и Чехословакии в безопасную для них Великобританию. Как и Йоханан бен Заккай, отец расстался с умирающим миром и возродился в новом. Но в отличие от Йоханана он бежал из одной диаспоры в другую, где его не ждала готовая культура, которая подсказала бы ему, как жить. Культура, к которой он стремился, сама уже давно тосковала по исчезавшему миру. Талмуд заменил собой Храм. Но что заменит собой Талмуд?

Культура, которую удалось по кусочкам собрать моему отцу, отражена в эклектической коллекции его книг: немецкие, английские, еврейские — все они в моем восприятии постепенно слились в единое целое. Это было множество книг, принадлежавших разным мирам, но терявших свою автономию и обретавших общую кровеносную систему. Рассказы о личных судьбах смешивались с классикой примерно так же, как в прощальной арии Туридду для меня звучал голос бабушки.

Помню, еще школьником я нашел на отцовской полке «Одиссею». Меня увлекла эта книга со всеми превратностями судьбы ее героя. И вот я дошел до одиннадцатой песни, Царства мертвых, и здесь, неожиданно для себя, столкнулся с моей бабушкой.