Талтос

Я помню жалобы, споры и длительные разговоры по этому поводу, и даже несколько ссор, возникавших на почве ревности, – но всегда это происходило только на словесном уровне.

Я не помню случаев вспыльчивого поведения и проявлений жестокости. Я не помню каких-либо поступков, которые можно было бы объяснить дурным воспитанием… Ведь все мы рождались со знанием определенных концепций кротости и порядочности, с пониманием ценности обретенного счастья, с неугасимой любовью к удовольствиям и с желанием доставить такое же удовольствие другим во имя счастливого существования всего племени.

Мужчины влюблялись в женщин – и наоборот. Они могли проводить за разговорами дни и ночи – и в конце концов принимали решение о совокуплении. Правда, некие аргументы могли воспрепятствовать этому событию. Женщин рождалось больше, чем мужчин. Или так, по крайней мере, считалось. Но никто на самом деле этого не проверял. Я думаю, что рождалось больше женщин, но они умирали гораздо чаще; судя по всему, это обстоятельство и послужило одной из причин чрезвычайно бережного обращения мужчин с женщинами. Женщины, в свою очередь, предоставляли в их распоряжение свои тела. Простых женщин холили и лелеяли, потому что они всегда были веселы, радовались жизни и не боялись рожать детей. В общем и целом женщины были по-детски непосредственны, чисты и искренни, а мужчины в большинстве своем простодушны.

Смерти в результате несчастных случаев происходили постоянно, а после них следовало церемониальное совокупление и таким образом замена умершего. Во времена чумы совершались многочисленные торжественные совокупления: так племя пыталось восполнить трагические потери.

Недостатка людей не ощущалось. Но и перенаселенности не было. Никогда люди не ссорились из-за фруктов, яиц или скота. Всего было слишком много. Было тепло, комфортно, и столько было приятных занятий!

Это был рай. Эдем. Это было золотое время, о котором так много говорят люди, время до того, как боги разгневались, время, когда Адам еще не вкусил запретного яблока, время благословенное и время изобилия. Единственное, что осталось от того времени, – это мои воспоминания. Я видел все. Я был там.

Я не помню существования какой-либо концепции законов.

Я помню ритуалы – танцы, песни, круговые хороводы, когда внешний круг двигался в направлении, противоположном движению соседнего, внутреннего. И я помню мужчин и женщин, умевших играть на трубах, барабанах и даже на струнных арфах, которые были тогда малы и изготавливались из раковин. Я помню себя и моих товарищей, несущих факелы вдоль самых опасных утесов только для того, чтобы убедиться, что мы способны на это и не свалимся с такой высоты.

Я помню, как мы рисовали, и тех, которые любили это занятие и рисовали на скалах и в пещерах, окружавших долину; и как иногда мы отправлялись в путешествие на целый день, чтобы посетить все эти пещеры.

Считалось неподобающим рисовать слишком много за один прием. Каждый художник смешивал свои краски с землей, или с собственной кровью, или с кровью какой-нибудь несчастной горной козы или овцы, упавшей со скалы, или с другими веществами.

В несколько приемов, как мне помнится, все племя собиралось вместе. Люди вставали в круги, и таких кругов было несколько. Предполагалось, что присутствует все племя. Никто не знал, сколько нас всего.

В другие времена мы собирались в маленькие отдельные круги и образовывали цепь памяти – обо всем, что знали. Все происходило не так, как вам описал это Гордон Стюарт.

Один из нас мог выкрикнуть:

«Кто вспомнит что-нибудь из далекого, далекого, далекого прошлого?»

И кто-нибудь вызывался и рассказывал истории давно ушедших беловолосых, которые он слышал, когда только что родился. Эти сказания воспринимались как самые древние, пока кто-то не возвышал голос и не начинал рассказывать историю, которую относил к еще более давним временам.

Затем другие вызывались поведать о своих самых ранних воспоминаниях, начинали спорить, добавлять или распространять истории, рассказанные другими. Многие события выстраивались таким образом в хронологическом порядке и были полностью описаны заново.

Это было зачаровывающее явление: длинная последовательность событий, связанных видением или отношением одного человека, представленных как единое целое. Это было нечто особенное: высшее, прекраснейшее достижение нашего интеллектуального творчества, возможно иное, чем чистая музыка или танец. Эта последовательность никогда не была чрезмерно перегружена событиями. Более всего нас интересовали юмор или небольшое отступление от нормы и, разумеется, прекрасные вещи. Мы любили говорить о прекрасном. Если женщина рождалась с рыжими волосами, мы считали это выдающимся событием.