Талтос

Эта борьба привела к ужасным потерям. Три тысячи человек погибли в результате жестокого противостояния, и в их смерти обвинили Колумбу. Он признал себя виновным и уехал на остров Айону, находившийся весьма близко от нашего побережья, для того чтобы обратить нас,пиктов, в христианство. Это был его план: спасти три тысячи языческих душ за три тысячи человек, погибших в результате той ссоры.

Я забыл, кто же в конце концов сделал копию этой Псалтири.

Но Колумба жил теперь на Айоне и оттуда рассылал своих миссионеров. Прекрасные книги, такие же, как эта, писались в подобных христианских сообществах и всех призывали обращаться в новую веру. И в самом деле, христианская религия предназначалась для всеобщего спасения!

И вскоре стало ясно, что, хотя Колумба и многие священники-миссионеры и монахи, подобные им, были королями или лицами, имеющими родственные связи с королевскими семьями, правила монастырской жизни отличались чрезвычайной суровостью и требовали постоянного умерщвления плоти и самопожертвования.

Например, если монах пролил молоко, помогая прислуживать за общим столом во время трапезы, он должен был удалиться и, распростершись на земле лицом вниз, петь псалмы. Ему предписывалось полностью спеть как минимум двенадцать псалмов. Монахов били, если они нарушали обет молчания.

Но ничто не могло удержать даже самых богатых и могущественных на земле людей. Они все равно уезжали в такие монастыри.

Я был ошеломлен. Как мог священник, верующий во Христа, затеять войну, в которой погибли три тысячи человек?! Почему сыновья королей безропотно принимают наказания плетьми за обычные проступки? Но в этом-то и заключалось могущество веры, ее пленительная логика.

Я решил направиться с Нинианом и двумя своими недавно родившимися сыновьями на Айону. Разумеется, мы сохраняли обличье человеческих существ. У Ниниана не возникло никаких подозрений на наш счет.

Прибыв на Айону, я был сразу очарован самим монастырем и личностью Колумбы.

Остров, поросший лесом и зеленью, с прекрасными видами, открывающимися со скал, показался мне великолепным. Просторная морская гладь и прозрачность воды мгновенно умиротворяли душу.

Удивительное спокойствие снизошло на меня. Я почувствовал себя так, словно снова обрел утраченную землю, только теперь там превалировали настроения покаяния и аскезы и в то же время во всем ощущалась гармония, вера в абсолютную благостность существования.

Монастырь был кельтским и вовсе не походил на монастыри бенедиктинцев, которые позже распространились по всей Европе. Монастырскую территорию окружала высокая стена, что делало его практически неприступной крепостью. Монахи жили в маленьких скромных хижинах, многие из которых были внутри не более десяти футов в ширину. Церковь – скромное деревянное строение – отнюдь не производила впечатления величественного храма.

Никогда прежде не приходилось мне видеть подобное сооружение, находящееся в столь тесной гармонии с окружающей природой. В этом месте можно было слушать в тишине пение птиц, гулять, размышлять, молиться, беседовать с обаятельным, дружелюбным и воистину любезным Колумбой. В жилах этого человека текла королевская кровь. Я тоже уже давно был королем. Наши владения располагались в северных частях Ирландии и Шотландии. Мы понимали друг друга, и этот святой человек находил во мне нечто привлекательное: искренность Талтосов, глуповатую, с точки зрения многих, привычку сразу же переходить к сути дела, несколько чрезмерную восторженность.

Колумба вскоре признался мне, что суровая монастырская жизнь и умерщвление плоти были ключевыми аспектами христианской любви. Эта любовь не имела ничего общего с чувственностью. Она возносила человека духовно и никак не была связана с любовью плотской.

Великий монах мечтал обратить в свою веру все наше племя, мой клан. Он страстно желал видеть во мне священнослужителя, наставляющего соплеменников на путь истинный.

«Но ты даже не представляешь того, о чем говоришь», – возразил я, а затем, связав его клятвой неразглашения исповеди, то есть вечной конфиденциальности, поведал историю своей долгой жизни. Я раскрыл тайну чудодейственного ритуала нашего рождения и рассказал о том, что многие Талтосы могут жить бесконечно и сохранять вечную молодость, пока несчастный случай или какое-либо страшное бедствие не уничтожит кого-либо из нас.

Некоторые детали я не стал ему рассказывать. В частности, не сообщил о том, что когда-то был главным распорядителем великого танцевального обряда в Стонхендже.

Но обо всем остальном я ему рассказал, даже об утраченной земле, о том, как мы жили в долине на протяжении многих сотен лет и как, постепенно сбросив с себя завесу тайны, приняли облик человеческих созданий.

Все это он выслушал с огромным интересом, а затем задал вопрос, повергший меня в изумление: «Можешь ли ты доказать мне все это?»

Я осознал, что не смогу, ибо единственным способом доказательства было совокупление одного Талтоса с другим и рождение нового отпрыска.

«Нет, – решительно ответил я. – Но взгляните на нас более внимательно. Посмотрите на наш рост».