Там

Второго звали Раздавакин. Несусветный жмот, сравнительно с коим всякие Гарпагоны, Гобсеки, сильные магниты или снегоуборочные комбайны были апогеями щедрости, он, прежде всего, забрал у Пиявкина кильку, гвоздь, шубу и манекен, а затем пустился рыскать в открытом (и закрытом) для обозрения мире. Лихорадочное собирательство стало его профессией, хобби и путеводной звездой. Собирал он всё: склянки, бутылки(битые и не совсем), воздушные шары(проколотые или цедые), кошек(дохлых и не совсем), обломки водосточных труб, ржавые краны и ванны, резиновые сапоги(рваные или заклеенные), кацавейки, домашние тапочки, ведра(с дужками или без), будильники, галоши(с подошвой и без), шляпы(с лентой и без), медали, самовары, пожарные каски и почетные грамоты. Но пуще всего любил цепочки и цепи. Поймает где-нибудь пьяного или слепого, приведет в свой заброшенный цех и посадит на цепь. И не то, чтобы ценил рабовладение и всякую замкнутость. Он обожал посидеть рядом с пленником в мягком кресле и поговорить по душам, причем любил сравнивать свою интеллигентную беседу с воплями, истериками и волапюком цепных людей.

Только одну вещь отдал бы он да еще приплатил — Пиявкина. Только одну вещь держал бы Пиявкин в глубоком секрете — Раздавакина. Такова простая и неудобная любовь центробежных и центростремительных сил, любовь, ибо житья друг без друга горбуны не

представляли.

У всех, даже самых ограниченных и зависимых людей, проявляется элемент свободы. Один, ни с того ни с сего, бросит камень в оконное стекло соседа; другой поднесет ко дню рождения начальника ядовитую змею; третий подложит ежа на кресло любимой женщины. Это радикальный импульс. Его никогда не отмечают ни в биографии, ни в трудовой характеристике, ни, упаси боже, в паспорте У наших героев сей элемент выражался физически. У Пиявкина полной свободой наслаждалась левая рука: она вертелась в разные стороны, так как локоть, плечо и суставы пальцев ее не стесняли; она неожиданно хватала и отпускала разные предметы независимо от степени нагретости, колючести, приятности или отвращения, будь-то горячий утюг, кремовый торт или небритая физиономия. У Раздавакина столь же свободно действовала правая нога, что доставляло и горе, и радость: она вдруг цепляла с мостовой иголку, но отбрасывала золотое кольцо; вешала на себя помойное ведро, норовя обмусорить прохожего, но, вымазавшись в грязи, плясала джигу на новехоньком диване. Мало того: левая рука могла залепить другу вольную пощечину, а правая нога удалого пинка. Друзья немало сокрушались по поводу этой навязанной Богом свободы и, наконец, придумали как остепенить слишком озорные части тела. Пиявкин прицепил к левой руке двухпудовую гирю, а Раздавакин засунул правую ногу в колено водопроволной трубы, что создавало некоторые неудобства, но рождало комичный ропот, полеты в ямы и мелодичный трезвон.

Жизнь в заброшенном цеху отличалась устойчивостью, спокойствием, неторопливостью и довольно регулярными случаями. Иногда заходил инженер, часа два разглядывал какой-нибудь станок, часа три переставлял его сантиметра на четыре, крадучись, уходил, приставив палец к губам; забредал бородатый, одноглазый субъект на ходулях, танцевал тарантеллу(так он именовал сии движения ходулями), валился на ящик с гайками и болтами, разбивая голову, охал, матерился, чинил сломанную ходулю и ночью исчезал; однажды вкатился оригинал(у него голова срослась с пятками), ловко покатался по цеху скоростным образом, напевая песню «жил Кудияр атаман», и вылетел в стеклянный потолок.

Надо сказать, данные эпизоды не слишком развлекали двух друзей. Пиявкин склонялся к мечтательности, Раздавакин к пространному накопительству всего на свете. Они любили праздники, особенно «День забытого баобаба». Однако упомянутая «свобода» мешала им нарядиться как следует. Пиявкин красной краской с трудом малевал на горбу приятеля уродливые вокабулы «бы», а Раздавакин — «баб», что вызывало иронические усмешки прохожих. Друзья грезили об одиноко-общественных мероприятиях. Мешало отсутствие реквизита. Как-то Раздавакин чистил колено водосточной трубы, где он держал вольную ногу — оттуда выпала тощая книжуля с рассыпанными страницами: Артур Шопенгауэр «Мир как воля и представление». Раздавакин аж затрясся: — Пиявкин, ты видишь? Нет, ты видишь это небесное имя и фамилию?

— Мало ли что набивается в водосточную трубу?

— И такое говоришь ты, профессиональный мечтатель! Позор! Водосточная труба сообщается с небом к твоему сведению, в нее попадает только небесное. Ты только послушай. — Он наудачу открыл страницу: «Выражать свой гнев или ненависть словами либо игрой лица бесполезно, опасно, неумно, смешно, пошло.»