Там, где билось мое сердце

— Почему ты меня тогда не окликнул, не поздоровался?

— Мы ведь не были знакомы. И мне нравилось за тобой подглядывать.

— Знаю.

— Что?

— Я знала, что ты подглядываешь, — сказала Мэри. — Я хотела тебе об этом сказать. Несколько раз даже почти решилась. До того, как мы стали друзьями.

— Так ты знала?

— Ну да. А почему тебе нравилось за мной наблюдать?

Лукавить я не стал.

— Мне нравилось, что у тебя есть отец.

Она усмехнулась:

— Это все?

— Нравилось, как выглядит ваш дом. И как твои волосы упали на плечи, когда ты сняла с них ленту.

— Что еще?

— Как ты задрала юбку, чтобы почесать ногу, когда лежала на животе с опущенной головой.

Мэри поставила чашку, опустила голову.

— Опущенной вот так?

Тут я вспомнил, что она сегодня тоже пила, возможно, не меньше меня.

Я поднялся с кровати, осмелев до наглости.

— Да. Именно так. А теперь чеши ногу, — скомандовал я.

Она снова хохотнула и задрала подол.

— В траве у нас полно всяких противных букашек. А ноги были голые. Можно я сниму чулки?

— Нужно. Положи их на стул.

Избавившись от чулок, она опять забралась на кровать.

— Мне нравилось, ну… что ты на меня смотришь. Под твоим взглядом я чувствовала себя такой… мм… плохой девчонкой.

— Плохой?

— Плохой, но по-хорошему… когда приятно. — Она коротко хихикнула. — А тебе тогда хотелось… ко мне прикоснуться?

— Да. Мне хотелось почесать тебе ногу. Самому. Показать, как бы я это сделал?

— Покажи.

После убедительного показа она спросила:

— А как же Пола? Ты ведь был в нее влюблен?

Полу я едва помнил, в тот момент мне было не до нее.

— Никогда, — торжественно заявил я. — Пола, это так… мимолетное увлечение.

Я еще раз провел ладонью по ее бедрам, потом сунул пальцы под тоненькие, неплотно сидящие трусы. Уж это я заслужил точно, думал я, снова ложась на кровать. Меня распирала гордость, как молодого пашу, которому, наконец, предоставили личную свиту.

Мэри уселась на меня верхом, поймала мой взгляд. Глаза ее были широко распахнуты, пухлые губы все еще слегка раздвинуты улыбкой. И тут я почувствовал то, чего никогда раньше не испытывал: горячую благодарность.

Мэри расстегнула пуговки на блузке, сняла ее, положила сбоку.

— Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?

Она наклонилась и нашла губами мои губы.

Лекции начинались в половине девятого, шли подряд, но это было совсем не утомительно. В полутемной прозекторской (барак с железной крышей) мы, ничего не упуская, препарировали трупы. У них были прозвища, Фред и Марта.

Я любил взрезать бежевый мозг, он напоминал отваренную цветную капусту. Было замечательно держать в руках это чудо с множеством бороздок и выступов. С запястий капал формалин, а ты всматривался в каждый завиток, памятуя, что когда-то в этом мозгу миллиарды синапсов передавали от клетки к клетке нервные импульсы. Что долгие годы сложнейшие комбинации заставляли вот этот кочан цветной капусты верить, что он Фред, а не овощ.

Рассмотрев мозг Фреда, я снова опускал его в ведерко.

Марта тоже была очень привлекательной особой. Даже на сцене анатомического театра она оставалась невозмутимой. Мне хотелось увидеть наяву, как разветвляются нервы. Поразительно, они выглядели точь-в-точь как на грандиозном эволюционном дереве жизни Дарвина. Они тянулись повсюду, эти провода, по которым передается животворная сила. Думаю, меня покорила именно эта их напористая активность, и я выбрал неврологию.

Я все-таки человек сельский. Соскучившись по деревенской жизни, я свел знакомство с парнями из другого колледжа — любителями конной охоты. Какой-нибудь час на автобусе, и я получал возможность пообщаться с лошадками. По воскресеньям в благодарность за то, что я помогал чистить стойла и подметать двор, мне позволяли пару часов покататься верхом. Я записался в хор, хотя голос у меня самый обыкновенный, и в дискуссионный клуб.

Кресло и торшер я очень скоро перетащил из гостиной в спальню и теперь мог сидеть с книгой перед окном с видом на реку. Занимался я до девяти, а потом читал что хотел. Начал с Конана Дойла, но что-то мешало наслаждаться детективной интригой — не иначе то был суровый дух кальвинизма, царивший в колледже. Оставив в покое Шерлока Холмса, я принялся за романы Джордж Элиот. Она подвела меня к немецкой философии — Гегелю и Фейербаху. Чем дальше, тем серьезнее: я перешел к трудам по психологии. Узнал про Эдуарда фон Гартмана и невролога Морица Бенедикта, открыл для себя Фрейда, основные фрагменты ранних трудов которого были напечатаны лет за двадцать, а то и за тридцать до публикации в окончательном виде. Надо было только знать, где их искать.