Там, где билось мое сердце

Названия попадались уже знакомые. Это ведь были низины Фландрии, где всего двадцать пять лет назад наши отцы пожали руку впервые явившему свою суть двадцатому веку. Мы снова были здесь, под тем же несколько абсурдным именем: «Британские экспедиционные силы». Походный марш сменился рытьем окопов. После землеройных работ нам иногда давали поспать, но больше всего заставляли маршировать. Это все напоминало сон, диковатый и нескончаемый. Иногда я просыпался с робкой надеждой, что наваждение кончилось, что меня снова вынесло в относительно реальную жизнь. Как поезд, выведенный из тупика на основной путь. Лежа однажды под открытым небом, я нарочно повернулся лицом к луне. Подумал, что немецкий летчик, увидев смутно белеющее лицо, все-таки сжалится.

Куда там… Немцы бомбили все без разбора. Их самолеты проносились над колоннами из солдат и толпами бегущих гражданских, над грохочущими пулеметами. Раненые пехотинцы лежали на дорогах бок о бок с истекавшими кровью детьми. Мы были отрезаны от второго эшелона — не самое удачное название для подразделения, которое должно обеспечивать солдат продовольствием, водой, одеялами и офицерскими военно-полевыми вализами. Мне так и не выдали походную форму, новую шинель я тоже не получил. Только небольшие сумки с пайком, никакой сменной одежды, когда мы, вконец обессилевшие, метались по лесу. Редкие капли дождя вскоре зачастили, начался ливень. Ребята мои ворчали, но я сказал (мне и самому хотелось в это верить), что слякоть после дождя помешает немцам подтянуться и взять нас в окружение.

Батальон получил приказ направиться к берегам Дюнкерка. На дороге, кишащей толпами людей, сохранять порядок и темп марша было невозможно. На подходе к порту мы разбились на несколько отрядов. Ричарда Вариана я не видел два дня; за это время наша рота была разделена на две группы. Когда мой взвод прибыл на берег, нам сказали, что сегодня ночью лодок больше не будет. Ребятам пришлось выкапывать в песке норы на случай немецких бомбардировок и артобстрелов. Промаявшись целый день, мы вскарабкались на борт вожделенного переправочного средства и были доставлены на корабль. Я подсчитал, что за три дня вторая рота прошла сотню миль. И вот мы плывем. Я рухнул на металлическую палубу и проснулся уже в Англии.

Глава пятая

Итак, Дюнкерк позади, теперь нам предстояло защищать от интервенции британские берега. Мой батальон был дислоцирован между Эксетером и Лайм-Реджисом, и много вечеров я провел в пабах Ситона, Вимпла и Оттери-Сент-Мэри. Наша рота пополнилась добровольцами. Теперь среди моих подчиненных появились парни моложе меня, что чуть добавило мне уверенности. Я чувствовал, что даже позорная неразбериха в Дюнкерке отныне обрела статус «боевых действий». К нам прибыли и несколько младших офицеров. Среди них оказался мой друг Дональд Сидвелл, такая вдруг радость. Мать умоляла его пойти на флот, а он поступил к нам в полк.

И еще с двумя однополчанами я тогда закорешился. С Джоном Пассмором, который был родом из Новой Зеландии, учился в Лондоне и стал школьным учителем. Узкоглазый, черноволосый, ярко выраженный левша. Талантливый, умный, довольно замкнутый (думаю, его стиль общения с учениками — суховатая вежливость). Молчун, но при этом, как выяснилось вскоре, незаурядный спортсмен. Второй мой приятель, Роланд Суонн по прозвищу Спичка, на самом деле был здоровенный белобрысый детина. Его семья владела фирмой, поставлявшей в Лондон джут, там он и подвизался. Роланду было уже к тридцати. Какое-то время он был на войсковом хозяйстве, обустраивал походный быт, и ему страшно хотелось увидеть настоящий бой; он любил поговорить о том, как горячит кровь, «когда все на грани». Пассмор был педантом и аккуратистом, коренной лондонец Суонн ходил с оторванными пуговицами. Холостяк, он тем не менее считался знатоком матримониальных тонкостей и диктовал письма для слишком ревнивых жен.

В числе новеньких был еще один примечательный субъект, Брайан Пирз, по прозвищу Фрукт. До войны он работал лошадиным ветеринаром, тогда и пристрастился к скачкам, а заодно стал заядлым картежником. Вечно тянул с оплатой счетов за еду, стирку и прочие бытовые надобности. Но если Пирзу выпадал выигрыш, он не скупился на угощенье. Хорошо говорил по-немецки, что было большой редкостью.