Там, где был счастлив

Под виноградом на лавочке старик. Бриты губы и борода (бриты не сегодня), и ему не меньше восьмого десятка. Может быть, сподвижник Гарибальди. Улыбается с приветливым добродушием, пытается привстать, чтобы показать дорогу. На его веку сколько раз сотрясалась земля и летели кувырком правительства, границы и государства (про идеи и речи нет!). Может быть, он не заметил этого — если всю жизнь прожил здесь. Теперь интерес его потухающего взгляда в том, как наливается виноград. И то, что мы прошли мимо, — тоже событие дня: тут мало кто проходит по ослиной тропе, ведущей к морю с высоты. Камушки под ногами осыпаются. Шаг за шагом опускается и море.

Дорога вьется, и спуск занял часы. Солнце помогает пятьюдесятью градусами: мне никогда его недостаточно! Жги, свети, слепи! За годы в России я замерз безнадежно.

В порту, маленьком, рыбацком, как в блюдечко налитом, глубоко-бирюзовом, моряк садит в лодку. Он к усам носит бакенбарды и пробривает подбородок по-старинному. Сух, стар, бел как лунь; шея в коричневых складках, и смотрят черные глаза из-под двух нависших белых козырьков. Бывал в Одессе — очень, очень давно. Едем мимо отвесных берегов в городок св. Маргериты, откуда поезд домой. Говорю ему:

— Я тоже моряк!

Неправду говорю, сам не знаю зачем. Чтобы сделать ему приятное? Товарищ по профессии. Но я мореход только по морю житейскому. Его бури мне ведомы. И давно не видал его спокойным.

На одном мы сошлись. На берегу ребята запели "Юность". Это гимн фашистов, совсем как детская песенка, плохонький и смешной:

Я говорю:

— Пройдет и это, как все проходит.

И заблестели у старика глаза:

— Verissimo! {В самом деле! (ит.).} Как все проходит! Толи было! И чего только не было! Tutto passa! {Все проходит! (ит.).} Вот это уже подлинно верно!

Так мы ехали и смеялись: он — старик, я — молодой, оба бывалые мореплаватели, только по разным морям.

— А где затонувший корабль?

— В Сан-Фруттуозо.

— Едем туда.

Здесь есть старая башня, полная летучих мышей. В ней на пыльном и мусорном полукорчился интеллигент в припадке неврастении; затем обо всем этом рассказывал печатными буквами в толстом журнале, а девицы ему писали:

— Милый, как вы страдаете!

В воду залива смотрит единственный здесь жилой дом на скалистом фундаменте. В доме — в те, давние, времена — жила художница. На окне ее комнаты хаос красок. Это она пыталась однажды изобразить взмахом кисти — хаос душевный. Потом смеялась (умная была):

— Разве изобразишь это красками!

А "хаос" так и остался на впадине окна, наружу. Манит пятном. Все это так памятно! И почему же — ни малейшего волненья. Помню, знаю, не чувствую.

И на дне глубокого заливчика в светлый полдень, когда солнце в зените, ясно виден остов затонувшего корабля. Может быть, и не так уж ясно, может быть, и не так уж видно, — но видят все, кому хочется видеть. Я видал раньше; в этот приезд увидал на дне только камни, и то неясно. Спросил лодочника:

— А вы видите?

Он хитро улыбнулся:

— Мои глаза стары, слабы; а раньше видал и я.

— Все проходит?

— Tutto passa!

Кривая башня

Мелькнули мраморы Каррары, и вот гора, закрывшая Лукку от взоров пизанцев:

"Per che i Pisan veder Lucca non ponno" {"К холму, что Лукку заслонил от нас" (ит.) — пер. М. Лозинского.}.

Другую строку великой поэмы Данте слышал я из уст кухарки, обиженной, что на базаре все вздорожало. Она вернулась домой в страшном раздражении, с полупустой корзиной и, жалуясь хозяйке на торговцев, трагически воскликнула:

— Ahi Pisa, vituperio delle genti!.. {О Пиза, стыд пленительного края… (ит.) — пер. М. Лозинского.}

Решительно не представляю себе, чтобы русская кухарка цитировала Пушкина.

Арно замкнулся в гранитных берегах. Тот, кто смотрит на его теченье, видит надпись от моста к мосту:

"Голосуйте за… Да здравствует…"

Вторжение современности. А рядом — готическая игрушка: Santa Maria della Spina. Под крышей фантастические зверушки, как на Notre Dame, но только добродушные, маленькие. Стоит эта часовенка века на берегу прекрасной реки. Сесть бы здесь в лодку и плыть во Флоренцию, под старый мост ювелиров.

Старая площадь поросла травой забвенья. Царство мертвых, собора, баптистерия и башни. На зеленом блюде два кулича и покривившаяся пасхальная баба, облитая сахаром. Вьется внутри ее лесенка, на верхней площадке ветерком обвевает, вся Пиза видна оттуда: красные черепичные крыши, а под ними мирное провинциальное, мещанское бытие.

В пизанском соборе Галилей смотрел на качанье люстры… И еще тысячи тысяч людей приходили, смотрели и ничего не открывали, ни в чем не убеждались. Подходит сторож с явной готовностью рассказать про Галилея, но я убегаю в баптистерий. Здесь слушаю эхо. Здесь каждый звук родит под куполом музыкальный шорох. Купол не пуст, он заселен шепотом, возгласами, мелодией. Ничего удивительнее этого резонатора архитектура не создавала.