Там, где кончается волшебство

– Из-за которого меня сюда упекли… И не забудь про благовония: если надумаешь пойти рассветной тропкой – зажги накануне вечером, если выберешь сумерки – жги целый день. Хотя очень может статься, что тебе придется пройти одной и той же тропкой несколько раз, потому как не всем везет с первого раза получить ответ на Обращение. Терпение, Осока, терпение.

Не знаю, сколько еще она так бормотала: я задремала. Возможно, половина из сказанного мне приснилась. Очнулась я оттого, что медсестра легонько трясла меня за руку.

– Время посещений окончено, – тихо сказала она.

Мамочка похрапывала. Я нежно прошлась ладонью по кончикам ее пальцев. Больничный свет состарил и выжелтил ее кожу. Морщинки казались глубже, зоб провис. Она любила говорить, что каждая складка на ее лице – благополучно появившийся на свет младенец: это была, конечно, шутка. И хоть я отвергала многие из ее диких верований, все же чувствовала, что в ней хватает силы обманывать смерть. Теперь я в этом сомневалась. Я наклонилась и поцеловала ее в истерзанный временем лоб.

Взяв шлем и кожаную куртку, я произнесла:

– Мамочка, я готова. Готова Обратиться.

14

Проснулась я от карканья вороны за окном. Решила, раз не спится, пойду наберу лабазника, который Мамочка называла «королевишной». Он действует, помимо всего прочего, как аспирин. Сначала я надела пальто, но передумала и нацепила кожаную куртку Артура. Мне начинало нравиться, как мягкая потрепанная кожа подлаживается под мои изгибы. К тому же куртка грела лучше, чем пальто, а что там ухмылялось на спине, я все равно не видела.

Над лугом тончайшей, местами рваной кисеей стелился предрассветный туман. Я ползала в кустах и вдруг наткнулась на кирказон. Мы не выращивали его в саду: не столько из-за ядовитости, а потому, что он был слишком хорошо известен как средство, используемое в акушерстве. Лабазник собирают, пока он еще не распустился, а кирказон, напротив, только когда проклюнулись мелкие желтые цветочки. Взяв на заметку место, где я его нашла – ведь кирказон у нас нечасто встретишь, – я вдруг услышала голоса. Забравшись поглубже в живую изгородь – обычная наша с Мамочкой проделка, когда мы не хотели, чтобы нас увидели, – я с удивлением обнаружила, что это Чез с друзьями. Они, подобно мне, прочесывали поле, как будто что-то искали.

Неужто они наши конкуренты? Собиратели растений? Что-то я сомневалась. Я высунулась из кустов, и они тут же направились ко мне.

Чез заорал, когда был еще ярдах в двадцати, поэтому я не уверена, что правильно расслышала.

– Осока, вот те раз! Позввволь пред-авить Грету. Вооооот – на. А се великолепный чем-пийон, наездник шудо-лошадей тупица Люк.

То ли мне в уши набилась паутина, то ли он был пьян, как обезьян. Но только когда он подошел поближе, я подумала, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. Вышеупомянутый друг Люк оказался сонным исполином с огромной копной крашеных-перекрашеных волос и синей клочковатой бородой. Даже, скорее, фиолетовой. На нем висели пижамного типа полосатые штаны, поддерживаемые ремнем с огромной медной бляшкой. Он будто выпрыгнул из книжки детских сказок. С его глазами тоже что-то было не в порядке. Поставив руки на бедра, он угостил меня одной из самых щедрых улыбок, которые мне доводилось видеть.

Их чудная подружка Грета тоже надумала, видно, ослепить меня улыбкой. Она была похожа на испанскую цыганку с платком на голове и в длинных кружевных юбках. Она дотанцевала до меня – не подошла, а именно дотанцевала – и, не сказав ни слова, погладила мою руку. Все это выглядело очень странно.

– Вы рано встали, – сказала я.

– Старушка, мы не ложились! – излишне громко сообщил Чез. – Всю ночь, всю ночь трудились, аки пчелки в ульях!

Его друзья заржали, как не в себе, словно он сказал что-то смешное. Отсмеявшись вволю, они опять взялись слепить меня улыбками, но как-то выжидательно: будто считали, что настала моя очередь шутить или рассказывать байки. Наверное, напились, решила я; с утра пораньше – самое то. Однако, если бы не улыбки, я бы сказала, что на их лицах читалось выражение матросов, сражающихся с ветром, за тем лишь исключением, что ветра не было. Грета все время лыбилась, как имбецил. Люк поглаживал бороду и созерцал восход, но с некой озабоченностью во взоре, как будто упустил нечто важное. Затем он молвил:

– Позже. – А может, «боже».

– Кстати, – продолжил Чез, слегка пошатываясь, как при качке. – Убблююдки, мммать их за нногу! Пприходит почтальонишка, шагает по тропиночке, насвистывая, говорит, мол, с добрым утречком, и шлеп письмишко на циновку. Читаем, хммм: «мы запрещаем вам пользоваться водокачкой», сказано там. То бишь написано. Это они про воду, врубаешься?

Я вытаращилась на него, соображая, что может значить вся эта каша.

– Что?! Поместье запретило вам пользоваться нашей водокачкой?

Чез кивнул; моя реакция его, похоже, повеселила. Он захихикал:

– Ну не уроды ли?!

– Но водокачка пока еще наша; разве не нам решать, что с нею делать?

– Вот и умник Люк о том же. – Чез снова засмеялся.