Там, где парят орлы. Последняя граница

Ему в действительности потребовалось два часа. Незабываемых два часа, которые когда–либо приходилось проводить Рейнольдсу. Янчи почти все время говорил. Рейнольдс понимал, что ему повезло, и потому внимательно слушал: когда еще представится такая возможность, а скорее всего – уже больше никогда. Настроение поговорить, как понимал Рейнольдс, редко посещало такого человека. Самый замечательный, самый необыкновенный из всех встречавшихся когда–либо Рейнольдсу в его опасной жизни; разве лишь его второе «я». Граф, может считаться столь же необыкновенным. Все прочие люди на их фоне как бы теряли свою индивидуальность и казались незначительными. Все эти два часа Юлия просидела рядом с ним. Озорного выражения лица и чистого смеха, характерных для нее, как не бывало. Она сидела хмурая, неулыбчивая, какой, по представлениям Рейнольдса, она просто не могла быть. Она неотрывно глядела в отцовское лицо, иногда переводя взгляд на его изуродованные руки. У Рейнольдса создалось впечатление, что она стремится запомнить каждую черту отцовского лица, чтобы никогда их не забыть. Рейнольдс, вспоминая странное обреченное выражение ее глаз в грузовике прошлой ночью, чувствовал, как необъяснимое предчувствие беды охватывает его. Потребовалось приложить значительное усилие, чтобы стряхнуть с себя это ненормальное ощущение, эту сверхъестественную чепуху.

Янчи же продолжал говорить вовсе не о себе, а о своей организации и методах ее работы, когда это было необходимо. Единственный конкретный факт, который узнал Рейнольдс из этого вечернего разговора, был тот, что «штаб–квартира» Янчи находится не здесь, а в домике фермера, среди невысоких холмов между Жомбатели и озером Нозидлер, невдалеке от австрийской границы. Это единственный участок границы, привлекающий большинство из тех, кто бежит на Запад. Зато Янчи говорил о людях, о сотнях людей, которым он, Граф и Шандор помогли добраться до безопасного места. О надеждах, страхах и ужасах этого мира. Он говорил о мире, о своей надежде на мир во всем мире, о своем глубоком убеждении, что мир восторжествует на планете, если хотя бы один хороший человек из тысячи будет над этим трудиться. Он говорил об ошибках воображаемых оппонентов, будто в мире есть еще что–то столь же важное, над чем стоило бы работать. Говорил о коммунистах и некоммунистах, о различии между ними, которое придумывают недалекие люди. Он говорил о нетерпимости и умственной ограниченности тех, кто несомненно знал, что люди неизбежно различаются по своему рождению, по убеждениям, по взглядам и религии. Они знают, что Бог говорил о людях как о братьях своих ближних, но это довольно слабое суждение. Он говорил о трагедии представителей различных вероисповеданий, беспрекословно считавших, что их вера – единственный верный путь на этой земле. Он говорил о различных сектах, претендующих на «охрану» врат в Рай, не допускающих туда никого из инакомыслящих. Он говорил о трагедии своего народа, который совершенно искренне хотел, чтобы и все другие прошли во врата Рая, хотя на деле таких врат не существовало.

Янчи не спорил, он просто размышлял вслух. Он как бы жил среди своего народа и в своей юности. Поначалу его слова казались непоследовательными и не имеющими смысла, но Янчи был не тем бродячим путешественником, который брел бесцельно. Почти все, что он делал, говорил или думал, было связано с укреплением веры в своих слушателях о единстве человечества. Когда он вспоминал о своем детстве и юности, прошедших в родной стране, на его место можно было поставить любого другого человека, – человека любого вероисповедания, который вспоминает со счастливой грустью о лучших часах своей жизни в счастливой стране. Он трогательно говорил об Украине, может быть, несколько сентиментально о том безвозвратно ушедшем времени. Рейнольдс почувствовал, что Янчи говорит искренне, от души, вспоминая счастье, которое не могло бы родиться в самообмане, хотя и невольном. И это читалось в его усталых и добрых глазах. Янчи не отрицал существования трудностей жизни, вспоминал, как приходилось много часов проводить в поле. Вспоминал и о голоде, летней засухе и о больших морозах, когда по степям разгуливал страшный сибирский ветер. Но все же с его слов можно было представить картину счастливой жизни страны. Золотой страны, не тронутой страхом и репрессиями. Он вспоминал золотое пшеничное поле, раскинувшееся до самого горизонта, освещенное солнечными лучами, и где под ветром ходили волны. Смех, песни и танцы, скачки на лошадях, катание на тройках с бубенцами под холодными морозными звездами – все это осталось там, в прошлом. Как медленно плывущий вниз по Днепру пароход, ласкаемый теплом летней ночи, под звуки музыки, затихающей над водой. Он с тоской вспоминал ночные запахи сурепки, зерна, жасмина, свежескошенного сена, плывшего на лодках через реку… Именно в этот момент Юлия резко поднялась и вышла из комнаты, пробормотав что–то о кофе. Рейнольдс лишь на миг увидел ее лицо и наполненные слезами глаза, когда она уходила.