Там, где престол сатаны. Том 2

Антонин – в миру Феодосий Григорьевич – встретил доктора куда сердечней. Он встал из-за стола, приблизился к Сергею Павловичу и, возложив на плечи ему десницу и шуйцу, долго всматривался в его лицо голубенькими глазками с набежавшими на них слезами, как бы постепенно прозревая и признавая в госте того самого доктора, однажды уже явившего свое искусство и буквально возродившего сраженного проклятым недугом митрополита. Здесь, в этой самой комнате. Вот диван, тогда раскинутый и бывший одром для распростертого на нем архиерейского тела. Именно так.

Вдоволь насмотревшись на Сергея Павловича, воскликнул Антонин, что велию радость доставил ему кудесник-доктор своим приходом. Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь! – припомнил и пропел он пасхальную стихиру и под пристальным взглядом тусклых серых глаз Николая-Иуды повлек Сергея Павловича к столу. Радостию друг друга обымем! И Антонин в самом деле приобнял доктора и троекратно облобызал его, щекоча седой бородой. Николай Иванович взирал неодобрительно. Вот рюмочка, вот тарелочка… Вилочка. А хде ножичек? Он крикнул – и ножичек как бы сам собой возник на скатерти, у правой руки Сергея Павловича, после чего колдунья Евгения Сидоровна удалилась так же неслышно, как и вошла, но в скорби еще более глубокой. Все на столе, руки свои, Христе Боже, благослови ястие и питие рабам Твоим, яко свят и человеколюбец. А-аминь! Антонин махнул полную, Николай Иванович отхлебнул, Сергей Павлович не прикоснулся. Тотчас со стороны еще не утратившего зоркость архиерея последовал вопрос, кто тут гнушается чистым, яко злато, ячменным зерном из доброй старой Шотландии? Со стороны же Николая-Иуды прозвучало язвительное замечание о будто бы данном доктором обете трезвости. Обет же принес нареченной супруге своей именем Анна, отчеством Александровна, по фамилии Камышина, проживающей в Теплом Стане, прихожанке церкви Архангела Гавриила, что в Телеграфном переулке, имеющей в духовных отцах священника Всеволода Накорякова, ему же усыновила и своего без пяти минут мужа… Отец Всеволод – це дюже добрый наставник и наикращий хомилетик. Николай Иванович расхохотался. Лучше не бывает! Озноб пробежал по спине Сергея Павловича.

Исподлобья взглянув на дядюшку и про себя послав его в геенну огненную, чтобы ты там сгорел вместе со своими золотыми зубами, он сухо осведомился, ради какого хрена тот вызвал его к Феодосию Григорьевичу, который находится пока в приличном состоянии и при своевременном – еще одна рюмка, и баста! – и решительном прекращении возлияний прибудет в Париж безо всякой медицинской помощи. Всю эту тираду Ямщиков преспокойно пропустил мимо ушей. Он сидел старым стервятником, ссутулившись, оперевшись локтями о стол и тусклым мертвым взором вперившись в лицо названного племянника, будто бы опыт прежних лет сулил ему возможность единым взглядом выведать у врага его тайное тайных. (В былые годы ко взгляду присовокуплялся кулак, на Лубянке, пожалуй, мощнейший.)

Архиерей же, услыхав, что еще одна рюмка ему не возбраняется, поспешил ее наполнить и провозгласил тост за общее здравие, уснастив его пасхальным возгласом: «Христос воскресе из мертвых!» Николай-Иуда пригубил и перевел взгляд на Антонина, пригласив и Сергея Павловича обозреть сей продукт, как он выразился, лицемерия, гниения и распада. Феодосий Григорьевич поперхнулся огненным напитком, долго кашлял, страшно при этом багровея, когда же успокоился и вытер слезы, обратился к Николаю Ивановичу с сильной укоризной и не без достоинства. Какой он продукт? Какой лицемер? Какое гниение и распад? Он, благодаря Богу, довольно здоров, если не брать в расчет недугов, приличествующих человеку его возраста. Мы также понимаем заслуги Николая Ивановича перед нашим государством, но мы не можем не обратить его внимания, что священный сан, в каковой мы облечены, требует к себе безусловного уважения. Все это митрополит произнес, глядя в стол и вертя в пальцах хрустальную рюмку.

– Сан! – коротко и злобно хохотнул Николай-Иуда. – Ты его из этих рук получил! – И он протянул над столом крупные ладони, с тыльной стороны обильно усеянные желтыми пятнами старости.

В свой черед и Антонин призвал Сергея Павловича отрешиться от родственных привязанностей, стать, так сказать, третейским судьей и по совести и нравственному закону вот тут (он ткнул себя пальцем в грудь) рассудить: кто более виновен в его погибели – он сам со своей молодой глупой горячностью или уловивший его премудрый змий в образе всеми нами чтимого вашего дядюшки.

– Я те дам – змий! – и правая ладонь Николая Ивановича сложилась в кулак внушительных размеров, каковым он во времена не столь отдаленные выбивал чистосердечные признания у заклятых врагов народа, за что и был отмечен и возвышен.