Там, где престол сатаны. Том 2

Куда притащился? Зачем? Неужто этой полумертвой России предназначено составленное почти семь десятилетий назад Завещание, которое он, Бог даст, найдет в Сангарском монастыре? Кого оно пробудит? Чью душу обожжет? Кого заставит задуматься о Христе, который один есть Путь, Истина и Жизнь? Кто, прочитав его, воскликнет: возлюблю правду и возненавижу беззаконие?!

Подобно бегуну на длинную дистанцию, который в считанных метрах от финиша вдруг ощущает свинцовую тяжесть в ногах, Сергей Павлович с превеликим трудом двинулся на привокзальную площадь. Испарина выступила на лбу. Он отшвырнул папиросу. Налицо упадок сил, вызванный как истощением нервной системы (назовем среди неоспоримых для любого консилиума причин горячий ком из любви, горечи и ненависти, денно и нощно угнетающий сердце после подвала страшного дома на Лубянке, неотвязное преследование топтунов и ужас разрыва с Аней), так и беспощадным отношением к собственной и, увы, немолодой плоти, то бишь: отсутствие какого бы то ни было отдыха, плохое питание, тяжелая бессонница или короткий сон с частыми пробуждениями и бредом, вроде погрузившейся в непроглядный мрак Останкинской башни, старшего редактора в желтых сандалиях, с упоением рвавшего бесценный документ, и появившегося под занавес жуткого человека с топором. Некогда белый, а теперь изрядно потемневший и постаревший Ильич указывал на чахлый скверик с вытоптанной травой и выкрашенный в голубой цвет ларек, лживо обещавший напоить страждущих соками и водами. Сергей Павлович сглотнул слюну, побрел дальше и минут через пять оказался у автобусной остановки, обозначенной бетонным столбом и табличкой на нем. Когда-то… когда?! давным-давно, на заре его новой жизни, после болота и белого старичка, сказавшего ему про дверь, которую надлежит найти и открыть, он точно так же поджидал автобус, как вдруг услышал позади себя голос Ани. «Уезжаете?» – спросила она. Дорого бы он дал за то, чтобы она и сейчас оказалась с ним рядом и смотрела на него чистым, мягким, любящим взором темных глаз, а он ловил бы в них свое ускользающее отражение и едва прикасался бы губами к маленькой родинке на ее левой щеке. Мучительное, горькое, страстное чувство охватило его. Было бы, наверное, чуть легче, если бы он не познал ее как муж; если бы не изведал ее ночных объятий, если бы всем естеством своим не помнил сладостного вкуса ее поцелуев и дрожи, вдруг сотрясавшей ее тело. Однажды слезы блеснули на ее ресницах. Он спросил (о, тупое мужское самолюбие!): «Тебе плохо было со мной?» – «Что ты, Сереженька! – уткнувшись ему в ложбинку между ключицей и шеей, прошептала она. – Я так счастлива… так с тобой счастлива… что боюсь».

– У-у, – промычал он сквозь стиснутые зубы, с ненавистью глядя на двухэтажные, серые, отвратительного вида дома напротив, через шоссе. – Было дураку счастье, а он пустился за правдой.

Становилось все светлее. За его спиной над темно-зелеными вершинами елей показался бледно-розовый краешек солнца. Гасли звезды на подернутом рассветной дымкой небе; прозрачней и прозрачней делался серп месяца, пока, наконец, как рукой со стекла, его не стерло наплывшее белое облачко. Громыхая на выбоинах, проехали два тяжело груженых КамАЗа; «жигуленок-копейка» резво покатил в ту самую сторону, где на берегу Покши стоял град Сотников, а неподалеку – Сангарский монастырь, в одной из келий которого ожидало своего часа брошенное Патриархом в реку времен его последнее слово к народу и Церкви. Тридцать минут оставалось еще до первого автобуса, и Сергей Павлович перебрался через кювет, отошел на несколько шагов и лег в высокую некошеную траву, пристроив под голову сумку. В густых зарослях сверкали капельки ночной росы, сладко пахло цветущим зверобоем. Чуть далее сквозь зелень разнотравья видны были нежно-фиолетовые цветы душицы. Прогудел шмель; трудяга-муравей успел забраться на шею Сергея Павловича, прикидывая, должно быть, сколько надо вызвать в подмогу собратьев, чтобы утащить это огромное бревно.

– И не пытайся, – сказал ему доктор Боголюбов и, осторожно прихватив двумя пальцами, отпустил на волю.