Там, где сердце (ЛП)

Провожу рукой по волосам. Я оброс, даже усы появились. Нет смысла хорошо выглядеть, когда никто не смотрит на меня, кроме меня самого. В общем, в последнее время мне стало наплевать.

— Не знаю, как начать, сэр, так что просто скажу прямо...

— Всегда лучше говорить прямо. Ходя вокруг да около, точно ничего не добьешься.

— Меня зовут Лахлан Монтгомери.

— Причудливое имя.

— Да, наверное. Я родился с врожденным пороком сердца, и мне сказали, что, скорее всего, не доживу до тридцати.

— Жаль, что так вышло. Какое отношение это имеет ко мне?

Я вздыхаю. Противный старый пердун.

— Так и получилось около полугода назад. Я умер, но врачи вернули меня к жизни. Я наверняка бы не оклемался. У меня редкий тип крови, мне было очень тяжело найти подходящий донорский орган.

Старик прищуривается. Он начинает подозревать, куда я веду.

— Сынок, просто скажи.

— Ваш сын, Оливер...

Я не успеваю закончить. Старик толкает меня назад, прижимает толстую палку к горлу и притискивает меня к капоту грузовика.

— Нет, сынок. Ты не мог прийти в мой дом только для того, чтобы говорить о моем сыне. Ты хочешь чего-то другого.

— Сэр, я просто...

Он отпускает меня, хватает за рукав и толкает к машине.

— Нет. Я знаю, к чему ты ведешь, и не хочу этого слышать. Он умер, вот и все. Лучше убирайся отсюда, пока не вышла моя жена. Ты доведешь ее до истерики. Слышал меня? Уходи.

— Я просто хотел узнать, каким он был.

— Он был чертовым героем, вот каким он был. Был лучшим человеком на Земле. Спасал жизни каждый чертов день. Вот каким был мой Оливер. Теперь иди.

Я сажусь в свой грузовик. Запустив двигатель, слушаю, как урчит мотор.

Дыши, держись, Лок.

В окно стучат костяшками пальцев. Это старик. Он стоит, потирая кулаком лоб.

— Возможно, я немного вспылил, поэтому извиняюсь.

Я качаю головой.

— Нет, сэр. Мое появление было неожиданным и неприятным. Это я должен извиниться. Просто... с момента трансплантации я... — я замолкаю и снова качаю головой. — Прошу прощения, сэр. Я поеду.

Он смотрит на меня исподлобья, почесывая обветренную морщинистую щеку.

— Ты в поисках чего-то.

— Да.

— Здесь не найдешь. Он никогда не жил здесь, — он делает паузу и задумчиво смотрит на меня. — Продолжай искать, сынок. Никогда не знаешь, что там можно найти, но ты выглядишь достаточно сильным.

Я не понимаю, что это значит.

— Спасибо, мистер Джеймс, — говорю я. — Удачного дня.

— И тебе, сынок.

Я машу рукой, разворачиваюсь и уезжаю из Книленда.

Понятия не имею, куда ехать дальше, но точно не на север, не обратно в Тринидад.

Как только мобильный ловит связь, я звоню Грегору. Он отвечает на третьем гудке.

— Лок, чем я могу помочь сегодня?

— Я уезжаю, Грегор. Пожалуйста, закрой дом.

Он долго молчит.

— Жаль, что ты уезжаешь, но я понимаю. Я позабочусь обо всем.

— Спасибо, Грегор.

— Не проблема.

Я еду несколько часов, направляясь на юг.

Вдруг меня осеняет догадка, и я набираю номер Ларри.

— Лахлан.

— Привет, Ларри. Родители Оливера Джеймса не захотели говорить. Так что мне нужно еще кое-что. Ты сказал, что он был женат?

— Да. На... — я слышу шорох бумаги. — Найл Джеймс. Тридцать три года. Работала с Оливером в ВБГ.

— ВБГ?

— Да, «Врачи без границ». Это французская организация.

— Где она сейчас?

— Вроде как... — снова слышен шорох. — Ардмор, Оклахома.

— Оклахома. Ясно. Спасибо, Ларри.

— Что ты хочешь делать?

— Черт меня дери, если я знаю, Ларри, — говорю я и вешаю трубку.

Останавливаю машину и вбиваю «Ардмор, Оклахома» в GPS. Оказывается, Ардмор находится на границе с Техасом, довольно далеко отсюда.

Ладно. Долгая поездка — звучит здорово.

***

Будь проклят тот, кто придумал долгие поездки. Два дня — и монотонность бесконечного асфальта начала и меня вгонять в депрессию.

Долгие поездки за рулем — это самое дерьмовое, что может быть для одинокого человека на планете. По крайней мере, на лодке есть море в качестве компаньона; ты все время то возишься с парусами, то следишь за ветром и за штурвалом, то проверяешь течение и небо. Время от времени видишь косяки дельфинов или проплывающих китов. Но за рулем? Все скучно и монотонно. Ничего, кроме радио, ничего, кроме бесконечных желтых и белых линий, асфальта, ферм, пустынь и прерий, и огромная пустота впереди, а еще большая позади.

Ничего не остается, кроме как думать.

И это ни к чему хорошему не приводит. Бесконечные сожаления. Я заново проживаю последние двенадцать или тринадцать лет своей жизни, и да, конечно, есть и хорошие воспоминания. Я не жалею ни о чем. Я просто... не знаю.

Что это такое?

Столкнувшись со смертью, вроде как прозреваешь. Мог бы я сделать что-нибудь иначе? А если бы я посвятил свои последние дни тому, чтобы добиться чего-то, стать кем-то, чтобы сделать что-то стоящее? Где бы я оказался?

Этого не узнать никогда.

Я думаю об Астрид, о ее целеустремленности и тонко замаскированном неодобрении роскоши и излишеств моей жизни. Я просто бил баклуши, а для людей, вроде нее, это равносильно анафеме. Она использовала меня, чтобы хорошо провести время, но не стала бы меня жалеть ни при каких обстоятельствах.