Там, где трава зеленее

— А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, помню это место — у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Это место — в области грудной клетки. Что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось внутри меня. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния — когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама — не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутила задом перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок — сообразить. Не духи ей нужны были, и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу — дежурю в ТАССе. Почувствуй себя молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много — ведь это точно последнее — радуйся…» Ты не спишь?

Он улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе.

— Нет. Я думаю. Хорошо, что ты не встретилась мне раньше.

— Ты что? — Я посмотрела ему в глаза. — Пошутил, да? Я такая красавица была в молод… — я осеклась, — в юности.

— Ты — сейчас красавица. Раньше — не знаю, не видел. Но… знаешь, вот расскажи ты мне это лет пятнадцать назад… Просто я хорошо помню себя. Я бы не поверил, не понял. Я после войны по-другому все понимаю…

— Толя, ты мне когда-нибудь, наконец, расскажешь, на какой войне ты был?

Он вздохнул и отвернулся.

— Когда-нибудь расскажу. Когда освобожусь от многого, что застряло в душе и пока… — он покачал головой, — часто мне очень мешает…

— В чем?

— Жить обычно мешает. Что-то я стал понимать, чего не понимал раньше. Например, мне очень понятно, что ты рассказала про первое вранье, про маету в душе, про маму… Глупости все это, — он придержал меня за плечо, — в том смысле, что не трагедия. Но что с тобой происходило, понятно. Как скребет и корежит… Но иногда… Когда мне хотелось бы просто радоваться — есть, пить, смотреть футбол, с интересом прочитать газету… У меня не получается. Когда я вернулся, долго не смеялся. То есть я, разумеется, об этом не думал. Но когда однажды меня рассмешили, то я не смог смеяться. Хотел и не мог. Может, это у меня у одного так. У других — по-другому. Там вообще у всех все было по-разному. Кто-то с ума сходил сразу, кто-то постепенно…

— Но кто-то же оставался нормальным?

— Да, наверно, те, кто успел раньше погибнуть… Вообще, сейчас если встретишь нормального человека, но со свернутыми мозгами, скорей всего — воевал…

— Толя, ты совершенно нормальный… — произнесла я и сама не поняла отчего — засмеялась.

— Ага, вот именно. — Он сгреб меня в охапку, покачал на руках, как в люльке, и поцеловал в висок. — Потому и выбрал тебя для совместного проживания. Можно тебя слегка подбросить?

— Нет, уже нельзя.

— Ну ладно. — Он снова поцеловал меня в нелепое, бесполезное место — в макушку.

— Я тебя люблю, — сказала я и почувствовала, что в той самой душе, о которой мы сейчас так много говорили, стало тепло-тепло и чуть больно.

— Ну ты только не плачь. — Он поцеловал меня, как я целую Варьку — в брови, в лоб, в краешек рта, в подбородок.

— Не буду. — Я обняла его, уткнулась в неандертальскую шею, пахнущую сейчас новогодней елкой и весенними ручьями одновременно. — Ты пахнешь Новым годом и весной.

— Хорошо, что не блинчиками, — ответил Анатолий Виноградов и пошел, не спуская меня с рук, в кухню, скорей всего, печь блинчики.

Блинчики любит всю жизнь малоежка Варя. А я всю жизнь их редко готовлю, предпочитая покупать в магазине готовые. Моя страстная любовь к кулинарии с годами поутихла. Я стала кстати и некстати вспоминать Эллу Игнатьевну, преподавательницу из университета, которая читала нам историю дореволюционной России. В то время ей было, наверно, около пятидесяти. Элла Игнатьевна как-то на лекции сказала, что предпочитает написать статью, чем приготовить воскресный обед. Про нее рассказывали невероятные вещи. В советское-то время она умудрилась сменить четырех мужей и при этом остаться членом партии и уважаемым профессором МГУ. Однажды наши остряки, будущие звезды скандальной журналистики, послали ей записку во время лекции: «Не расскажете ли вы, чем отличались яйца в дореволюционной России от нынешних?»