Там, где трава зеленее

Ты не можешь честно ответить на вопрос: «Пап, а ты очень хотел, чтобы я родилась?» Ты не уверен, с кем поедешь отдыхать в свой следующий отпуск — с ребенком или с очередной девкой — «как фишка ляжет», во что играть будешь — в примерного отца или в жеребца с чисто вымытым задом.

Так почему же ты требуешь, чтобы ребенок тебя любил? Это ты его люби, за то, что он есть, и за то, что у него нос и уши как у тебя. А маленькому человеку для любви этого мало. Можно вымуштровать ребенка, как собачку, — он будет знать несколько команд: «Молчать!», «Слушаться!», «Уважать!». Я знаю, что некоторые отцы именно это называют любовью. Но Виноградов, например, всегда требовал от Вари любви искренней, а не показного уважения. И научить ее этой любви должна была, разумеется, я. Как говорит любимый Сашин дружок Элик Рагилов: «Моя дочь меня тоже сначала не уважала. А как стал пороть ее стальной проволокой — сразу самым любимым стал!»

По мне — пусть Варя уважает и любит меня, насколько я этого заслужу: сколько буду ей отдавать — себя, своей жизни и души, сколько буду терпеть — чертыхаться, а не материться, бить себя по той руке, которая хочет шлепнуть ее, буду ли я трусливо срывать зло на ней или же на том человеке, который мне это зло причинил…

И все это она когда-нибудь отдаст своим детям, не мне. Я-то надеюсь на тот свет уйти на своих ногах, как моя бабушка. Для этого каждое утро начинаю с ледяной воды и на ночь не ем мяса, не курю, а главное, все время думаю: что бы еще сделать, чтобы к старости не развалиться, чтобы в один прекрасный день вздохнуть, поцеловать Варьку и уйти. Оставив ее, тоненькую, умненькую, трепетную, растить не похожих на меня внучат.

Бесславно возвратившись домой из Митина, я забрала Варю от нашей эпизодической няни — тети Маши, которая иногда оставалась с Варей на час-другой. Мне пришлось позвонить ей и попросить забрать дочку из школы, потому что я точно опаздывала. Тетя Маша гуляла с Варей на бульваре. Видимо, я плохо выглядела, наметавшись в Митине с пакетами и наревевшись на обратном пути в метро, потому что обычно сдержанная и нелюбопытная тетя Маша спросила:

— Что ты, Леночка, как горем убитая? Не случилось чего?

— Да… — Мне не хотелось вдаваться в подробности. Я бы с удовольствием рассказала тете Маше — выборочно, — что у нас произошло, но только не сейчас. — Да, теть Маш… кабы не про нас — был бы мексиканский сериал. А так — горе горькое.

— Кто помер? — не поняла она.

— Нет, муж ушел, Варин отец. Ничего не будет, тетя Маша, — никакой квартиры, никакой семьи… Вот и горе.

Тетя Маша, хорошая простая женщина, поправила Варьке шапку, горестно покивала и ответила мне:

— Не говори так, Лена. Горе горькое — это вот… когда моя соседка по даче тем летом похоронку на сына получила. А она и не знала даже, что его на войну отправили. Проводила в армию, как все… Вот она все лето ходила по участку и в голос выла… так, что страшно становилось, кусок в горло не лез… А ей никто и сказать ничего не мог.

И мне стало стыдно. Стыдно жалеть себя, свою переломанную жизнь и любовь, стыдно плакать о Саше, который заставлял меня издеваться над моей собственной любовью…

Я поблагодарила тетю Машу, заплатила ей, как обычно, сто рублей за два часа, и мы с Варей пошли домой.

Дома я покормила Варю, которая поглядывала на меня, ожидая, что я расскажу, почему я совсем расстроенная. Но я не стала говорить о поездке в Митино, села делать с ней уроки, все время думая о том, что, тем не менее, надо попытаться забрать наши вещи хотя бы с дачи. Я надеялась, что там следов очередной шушеры, с которой так увлеченно занимается сейчас сексом Виноградов, еще нет.

Надо как-то внятно обозначить конец наших отношений — и для него, и для себя, — чтобы не оставлять себе трусливой возможности для сомнений.

На дачу ехать мне было труднее. Во-первых, это почти пятьдесят километров от Москвы, а во-вторых… В Митино мы ездили в гости, вещей там набралось — два пакета, как выяснилось. Пяти минут хватило, чтобы собрать по дому, двух минут — чтобы разбросать все обратно. Дольше воздух ртом хватала.

На даче — вещей много. И много было совместной жизни. Там мои клумбы, там кухня, которую я рисовала вместе с дизайнером. Надо еще подумать, что забирать — я же не стану, как мародерка, тащить оттуда кастрюли, подушки, хотя я их и покупала.

Да и вообще — там на каждом углу воспоминания. Надо было, наверно, чуть отойти, успокоиться, а потом только туда ехать. Но странное чувство толкало меня — езжай, езжай…

Потом, позже, я поняла, почему я так спешила. А в тот день объяснила себе просто — Виноградов сейчас начнет расчищать жизненное пространство для новых игр. Я знаю, видела сто раз, как, не задумываясь, он освобождается от ненужных ему лично вещей. Или от чьих-то забытых, оставленных то ли случайно, то ли с надеждой… Сбрасывает без разбору в коробку и сжигает. Остатки выбрасывает в лес. Наши вещи он вряд ли бы сжег, он свалил бы их в подвал, где живут мыши и сыро. Мыши от голода осенью съели старый ковер. От сырости погнили все полотенца, забытые на сушилке.