Там мы стали другими

Несколько недель назад она нашла видео, на котором Орвил танцует пау-вау в своей комнате. Опал регулярно проверяет телефоны мальчиков, пока те спят. Она смотрит, какие фотографии и видео они делают, какие текстовые сообщения отправляют, просматривает историю браузера. Пока ничто не выдавало тревожных признаков развращенного поведения. Но это только вопрос времени. Опал считает, что в каждом из нас живет темное любопытство. И полагает, что все мы делаем именно то, что, по нашему мнению, может сойти нам с рук. Опал убеждена, что прайвеси – это для взрослых. Надо внимательно следить за своими детьми, держать их в узде.

На видео Орвил танцевал пау-вау так, словно точно знал, что делает, и это ее озадачило. Он танцевал в регалиях, которые она хранила в своем шкафу. Регалии ей подарил старый друг.

Для индейской молодежи, выросшей в Окленде, постоянно организовывали всевозможные программы и мероприятия. Опал познакомилась с Лукасом в приюте, а позже они снова встретились на мероприятии для воспитанников детских домов. На какое-то время Опал и Лукас стали образцом приемных детей, их всегда первыми выбирали для интервью и фотографий для флаеров. Они оба обучались у старейшины искусству изготовления регалий, потом сами помогали ей в этом. Опал готовила Лукаса к его первому выступлению на пау-вау в качестве танцора. Лукас и Опал были влюблены друг в друга. Их любовь была юной и отчаянной. Но это была любовь. И вот однажды Лукас сел в автобус и уехал в Лос-Анджелес. Он никогда даже не заикался о переезде. Просто взял и уехал. Вернулся лет через двадцать, появился из ниоткуда, хотел снимать интервью для своего документального фильма о городских индейцах, тогда и подарил ей регалии. А еще через несколько недель умер. Позвонил Опал из дома своей сестры, чтобы сказать, что его дни сочтены. Сочтены. Так он выразился. Он даже не сказал ей почему, просто попросил прощения и пожелал ей всего наилучшего.

Но вчера ужин прошел спокойно. Чего раньше никогда не бывало. Мальчики вышли из-за стола в том же подозрительном молчании. Опал позвала Лони обратно. Чтобы спросить у него, как прошел их день, – Лони не мог солгать. Спросить, как ему понравился новый велосипед. К тому же была его очередь мыть посуду. Но Орвил и Лутер сделали то, чего никогда не делали. Они помогли младшему брату вытереть тарелки и убрать их в шкаф. Опал не хотела форсировать события. Она действительно не знала, что сказать. Слова застряли комом в горле. Его не выдавить наружу и не сглотнуть. Этот ком – как шишка на ее ноге, откуда вылезли паучьи лапки. Шишка никуда не делась. Сидят ли в ней еще лапки? Или тело паука? Опал давным-давно перестала задавать вопросы. Шишка осталась.

Опал подходила к комнате мальчиков, собираясь сказать им, что пора ложиться спать, и услышала, как один из них шикнул на братьев, заставляя их молчать.

– Что такое? – спросила она.

– Ничего, ба, – ответил Лутер.

– Не надо мне этих «ничего» и «ба», – выговорила она.

– Правда ничего, – подхватил Орвил.

– Ложитесь спать, – строго сказала она. Мальчики побаиваются Опал, как она всегда боялась своей мамы. Что-то пугало в ее немногословности и прямолинейности. Может, она и чересчур придирчива, как и ее мама. Но она должна подготовить их к миру, созданному для того, чтобы коренные народы не жили, а умирали, сжимались, исчезали. Она должна сильнее толкать их вперед, потому что им, индейцам, добиться успеха сложнее, чем другим. Она должна помочь мальчикам, потому что сама не смогла сделать ничего больше, чем исчезнуть. Она не миндальничает с ними, потому что верит, что жизнь обязательно достанет. Подкрадется сзади и разнесет на мелкие неузнаваемые кусочки. Надо подходить ко всему прагматично, не высовываться и упрямо двигаться к цели. Только смерть ускользает от тяжелой работы и упорства. И памяти. Но чаще всего нет ни времени, ни веской причины оглядываться назад. Оставить воспоминания в покое – и они побледнеют, скукожатся, превратятся в конспект. Опал предпочитала не ворошить память. Вот почему эти чертовы паучьи лапки засели в голове. Они заставляют ее оглянуться назад.

Опал вытащила три паучьи лапки из своей ноги в воскресенье днем, прежде чем они с Джеки сбежали из дома – от человека, с кем жили после того, как их мама покинула этот мир. Незадолго до этого к Опал пришла ее первая «лунная кровь». И менструальная кровь, и паучьи лапки вызвали у нее одинаковый стыд. Что-то сидело в ней и вдруг вышло наружу, и это выглядело таким неестественным, таким гротескным и в то же время волшебным, что единственным доступным чувством, которое она испытала в обоих случаях, оказался стыд, неизменно требующий скрытности. Тайны кроются в недомолвках, точно так же, как стыд кроется в тайне. Она могла бы рассказать Джеки и о лапках, и о кровотечении. Но Джеки была беременна, больше не кровоточила, в ней прорастало тельце, которое они договорились сохранить – ребенок, которого она отдаст на усыновление, когда придет время. Но и лапки, и кровь, как выяснилось, означали гораздо больше.