Там, при реках Вавилона

В одном из расширяющихся просветов появилась широкая фигура. Он улыбался. "Надо. Вставай". Теперь ВСЕ здесь, на этом промерзшем пятачке, все восемнадцать лет и восемь месяцев. Любимые страницы, милые памяти дни. Улица Клдиашвили. Улица с газовыми фонарями и летящей конкой. Окно с ветвистым алоэ. Нервный свет керосинки и усталая капитанша. Медвежьи шкуры. Лампасы. Шашки.

- Ой, что это? Встает. Смотрите, смотрите, пока оно в лес не убежало.

"Надо". Тряхнув головой, ко всеобщему смеху, снова пошел на большого самца. Два шага - снова хруст и земля. Во рту теплая соленая кровь. Машинально он тронул языком разбитую губу, лохматые края раны.

- Какое-то оно неустойчивое.

"Надо". В голове - обрыв. Изображение улетает вверх и снова появляется снизу. Он рядом, совсем рядом. Сейчас дернет левой... Но вместо этого он разводит руками и смеется.

- Ну и чего геройствовать? Каждый сверчок...

"Сейчас!" В сторону, бросок за спину - и они лежат на земле, хрипя и бешено суча ногами. Холодная пыль взлетает облаком.

Митя под ним, со спины, зажав его шею в замок. Горло - вот оно, мягкое, как у всех. Вдавливается, кругло ходит под предплечьем. Теснее, из последних сил. Нужно прилипнуть к нему и держать, держать во что бы то ни стало. Он хрипит. Мощно, судорожно изгибается, бьет всем телом, бьет головой. Встает на мост, хватает Митины руки, тянет, разрывает. Но хрипит, хрипит и дергается во все стороны. Нужно удержать.

"Держи, держи, сука!" И Митя держит, скаля вымазанные в кровь зубы.

Он хрипит. Мякнет. Машет своим: помогите.

Кто-то подбегает.

- Э! Э!

Больно бьют ботинком в бедро. Над ним Петька. Бьет в ребра, но неудачно, вскользь. Не ослабляя замка, Митя поворачивается немного на бок. Теперь Петьке приходится забегать с другой стороны.

"Сейчас мои вмешаются. Сейчас помогут".

Петька все-таки попадает, в плечо. Стоит уже прямо над ним, целится по голове. Не бьет, целится - боится промазать. "Держи!" Квадратный носок ботинка. Митя втягивает - глубже, глубже под него убирает голову. Но рук не расцепляет. Чуть ослабив, тут же сдавливает снова. Квадратная морда ботинка. Митя вдавился в него так плотно, что задыхается сам. Удушающий запах чужого пота.

Подбегают с другого боку.

"Свои? Наконец-то".

Бьют по ногам. Со всех сторон.

- Да по башке е...ни разок.

- Ох...л! по Лехе попаду!

- Вертится, тварь!

Он совсем обмяк, лежит сверху тяжеленным куском мяса.

- Давай хватай.

Они схватили его за руки, за ноги, тянут. Ноги отрываются от земли, Митя повисает в воздухе, но все еще сжимает его шею.

- Не отпускает, скотина.

- Он уже синий!

- Эй, задушишь!

Бросают ноги, он больно падает на плечо, все вместе отрывают, расцепляют замок.

- Совсем е...тый!

Митя стоит, хрипя не меньше, чем скорчившийся на земле, держащийся руками за горло Леха. Он лежит на боку, большой страшный самец. Ноги у Мити мелко дрожат, ломаются в коленях. Если сейчас кто-нибудь его ударит, он упадет. Но они не смотрят в его сторону, наклоняются, поднимают Леху.

"Кажется, все". Митя идет к крыльцу, к валяющемуся на земле автомату. В сторожке кто-то только что зашел за занавеску, занавеска ходит волнами. С трудом, широко размахнувшись, он закидывает автомат на плечо.

Щенки пищат. Ползут по мерзлой земле и пищат. Противней только пенопла-стом по стеклу. Зухра не слышит этого писка. Ее уши-лопухи ложатся на скрещенные лапы, Зухра устала. Два счастливчика сосут ее самозабвенно, вибрируя от удовольствия. Земляной смотрит из-под руки. Митя отходит за сторожку и ложится здесь прямо среди грязных кульков и консервных банок. Что-то давит в спину, но вытащить нету сил. Земля пахнет помойкой и чужим потом. Он склоняет голову набок и смотрит на Зухру. Брюхо ее мягко покачивается от щенячьего усердия. Вдруг она поднимает голову и встает. Сосунки отрываются от сосцов и, шлепнувшись, тоже начинают пищать. Один из отбракованных щенков подполз слишком близко, так что Зухра подходит к нему, берет за загривок и относит на место.

- Так, забирайте сухпай, да я поеду. З...ли! Кто-нибудь возьмет, или на землю на... сбросить?!

Митя вспоминает про Трясогузку и закрывает глаза.

...Слава богу, менты уехали в своем "пазике". Начальство их расщедрилось, прислало отдельный транспорт - чтобы не пришлось им идти от комендатуры до общаги, где они квартировали, без оружия по ночному городу. БТРы туда не ездили: водилы решили, что это в западло. Обошлось хотя бы без необходимости сидеть рядом в темном железном коробе. И так весь день носом к носу - в молчании, отводя глаза и двигаясь друг мимо друга бочком, как крабы.

- Конечная, - объявил Захар, - бэтэр дальше не идет.

И вроде шутил он по армейским стандартам довольно сносно - на безрыбье и рак шутка, - но никто никогда не смеялся, не улыбнулся ни разу. Почему-то получалось очень похоже на Рикошета и - странный эффект - воспринималось как старое и уже слышанное.