Там, при реках Вавилона

Толстушка долго топталась у "коробочки", примерялась, не зная, как подступиться. Наконец подняла ногу на ступеньку.

- Вы головой вперед, - учил ее Кочеулов. - Туда ногу, потом голову, а я вас подсажу.

Она послушно сунула в люк голову, потом руку. Прошло некоторое время. Тапок слетел с поставленной на подножку ноги. БТР качался... Она попробовала присесть, одновременно отталкиваясь оставшейся снаружи рукой от брони, чтобы уже вылезти обратно... Стало очевидно, что бабушка застряла. Солдаты, давясь от смеха, отбегали подальше, прятались за "коробочку". У Кочеулова подергивались губы, но из последних сил он удерживал серьезное выражение лица.

- Попробуйте еще назад... Мы вам "уазик" пришлем...

И вдруг у военных за спинами зарыдала пожилая азербайджанка. Они рыдали вдвоем: одна, прячась в ладони, в платок, в провал двери, другая - в темной железной ловушке.

Погром - зрелище неприличное. После первого Митя маялся долго. Сморщится ни с того ни с сего, губу закусит... вспоминает. Душу то и дело подташнивало, и нечем было ее отвлечь: во всем она отыскивала метастазы мерзости. Шеки был прошит ими вдоль и поперек. Они сплетались под чистенькой мостовой в густые крепкие сети. Прятались за ванильные стены пекарни. Росли из горшка герани, в погожее утро выставленного хозяйкой на подоконник. Теперь-то Митя знал, теперь видел, как сквозь каждый, самый солнечный, полный синего неба и шумных воробьев день тянулась под чью-то крышу дикая, кричащая, страшная ночь.

...Дальше БТР не проходил: на пути встал дуб. Молодой, но достаточно толстенький ветвистый дуб прямо посреди переулка. Оставили БТР с водителем и побежали. Майор Хлебников, перебрасывая из руки в руку виляющую во все стороны резиновую палку, бежал впереди. (Палки, привезенные краснодарцами в Шеки, как выяснилось, были бракованными, не из той резины.) Хлебникова из уважения не обгоняли.

В окнах второго этажа мелькали тени. Занавески валялись под домом. Одна зацепилась за водосточную трубу, легкая тюлевая занавеска, и плавала по ветру. Иглой в уши входил тонкий истошный крик. Столь же пронзительны были причитания - кто-то о чем-то умолял, смешивая слова с рыданиями.

От волнения и быстрого бега сводило под ложечкой.

- Вперед. Никому не стрелять!

Деревянная лестница загудела. Дверь настежь. Пол усеян осколками. Стекла опрокинутого серванта, посуда, плафоны люстры. Первое лицо, увиденное Митей, - сотканное из морщин черно-белое лицо старика в разбитой траурной рамке, скрипнувшей под ногой. Кто-то пробежал через дальнюю комнату, неся в руке топор. Две старые женщины в черных одеждах стояли рядом в углу. Вскидывали вверх руки, больно хлопали себя по щекам и выли. Седые их волосы были растрепаны, платки съехали. Третью, молодую, намотав на кулак ее смоляную косу, тянул по полу рослый детина с пушистыми бакенбардами. Митя узнал его: тот, что прислал им в чайхане бахлаву. Остальные погромщики наблюдали, встав полукругом. Руки с засученными рукавами сорочек и пиджаков держали слегка на отлете, как люди, ненадолго оторвавшиеся от работы. Ближний к Мите - красный, запыхавшийся до хрипоты, - держа за самый кончик сигарету, тянулся к ней мокрым ртом.

Парень из чайханы подтягивал женщину к двери и все что-то приговаривал. Похоже - что спустит ее сейчас с лестницы. Одной рукой она вцепилась в корешок косы, другой упиралась в пол. Эта рука у нее вся была изрезана. По осколкам, по крашеным доскам за ней тянулся кровавый след.

- Билат эта! - крикнул Рослый, оборачиваясь к вбежавшим, и кивнул на женщину.

Хлебников шагнул ему навстречу и, размахнувшись, как теннисист, со свистом опустил дубинку поперек огромной спины. Дубинка чавкнула, человек рухнул с глухим дровяным стуком.

- Уходите, - сказал Хлебников. - Только сразу, или перемолочу в крошево.

Голос его был, как надвигающийся танк. Они быстро ушли. Прошли вплотную к их шеренге, почему-то грустно покачивая головами. Того, что получил дубинкой, вели, заботливо придерживая под мышки. Глаза его были полны слез. Митя отвернулся. Кажется, он тоже узнал Митю.

Женщины сидели на полу. Обнимались, хватали друг друга за запястья, суетливо гладили плечи. С руки молодой лилась кровь, но никто из них этого не замечал. Утешая друг друга, они громко, все на той же пронзительной ноте, причитали.

Военные не понимали их языка. Солдаты молчали. Молчал майор Хлебников. Переминаясь с ноги на ногу, они наступали на битое стекло, стекло хрустело.

Во дворе, возле дома, примыкающего к тому, в котором погулял погром, на некрашеной деревянной лавке сидели древняя старуха и ее маленькая внучка.

Старуха - высохшая, потерявшаяся в складках непременного черного платья. Внучка держала в руках пустые пяльца. Хлебников подошел к ним.

- Что ж это такое тут делается? - сказал комбат. - Хоть бы вы их остановили.

Она смотрела на него, не понимая. Так и показала, разведя руками: не понимаю.

- Они армян, - объяснила девочка. - Эти армян.

- Пошли отсюда, - буркнул Хлебников.

Решетов стоял, прислонившись плечом к броне, и грыз яблоко. Под ногами у него белело штук пять свежих огрызков.