Там, вдали

Аб чем, дева, плачешь?
Аб чем, дева, пла-ачешь?
Аб чем, дева, пла-а-ачешь?..

Мужской голос, с плохо скрытой завистью, прикрикнет с улицы:

— Огонь-то затопчите потом, девы!

Если «девы» не успокоятся, выходят жены.

— Ну-ка, марш по домам!

…На работе к Ивлеву сперва было несколько настороженное отношение — директорский зять. Скоро, однако, наладилось. Работать Петр умел, за счет других не ловчил, плохого к людям за душой не таил — это скоро понимают.

Ольга целыми днями читала, забравшись с ногами на диван. Мужа с работы встречала не то что прохладно, — спокойно: оторвется от книги — мысли далеко-далеко.

— В печке на сковородке картошка жареная, в сенях — огурцы, капуста. Хлеб — в шкафу.

Ивлева не очень огорчало такое.

«Ничего, — думал, — лишь бы тосковать не начала».

Сам серьезно подумывал над словами тестя: не начать ли учиться? Жизнь выровнялась, на душе устоялся желанный покой. Листал вечерами Ольгины книги, и крепло желание: сидеть рядом с женой и въедаться в неведомый, чужой мир.

Ночью, в темноте, негромко разговаривали.

— Мне тоже отец советует учиться. А? Я ведь, если возьмусь…

— Правильно советует. У него только другое, наверно, на уме… свое. Я сама возьмусь за тебя. Странно мне, Петя! Как будто, знаешь, шла, шла и вдруг — море. Совсем не ждала. И прямо не знаю, что мне с ним делать — большущее такое!.. — И добавляла сердито: — А мне уж скоро тридцать.

— Ерунда какая. Люди…

— Да я не об этом. Жалко!

— Чего жалко?

— Ничего. Тебя жалко, что не понимаешь.

— Понимаю, почему не понимаю. Жалко, что время зря много ухлопала?

— Спи. Дай твою руку… Я не знаю: может, я испугаюсь, что оно такое большое…

— Не бойся. Хорошее дело надумала — не робей. Я тоже с тобой: рога черту свернем. Я ведь мужик крепкий, мне если что западет в башку…

— Не хвались. А учиться будешь, я без отца давно решила. Хорошо от тебя по́том пахнет — сосновым. Спи.

Петр засыпал счастливый. Иногда, когда он засыпал так, Ольга вдруг говорила сама себе твердо, зло и отчаянно:

— Нич-чего у меня не выйдет.

Приехав в Крутоярское, Петр написал тетке письмо с новым адресом. Похвалился в письме, что живет хорошо. И вдруг получил телеграмму от дяди:

«Срочно выезжай, тетя безнадежная».

Петр в тот же день выехал на родину.

Случилось так, что в тот день, в который уехал Петр, в село привезли хороший фильм. Ольга слышала о нем и вечером пошла в клуб. Сидеть ей пришлось рядом с молодым человеком, которого она раза два видела на улице, знала, что он учитель истории и географии, что сам откуда-то из Ленинграда, кажется. Худощавый, среднего роста, бледный, опрятно одетый. Ольга тогда еще подумала: «Интересно, как он о Стеньке Разине рассказывает? „Дорогие дети, Степан Тимофеевич был человек энергичный и очень мужественный…“?»

— Здравствуйте, — вежливо сказал молодой человек Ольге, когда она села рядом.

Ольга тоже сказала:

— Здравствуйте.

И все. И стали ждать начала картины. Ольга, как бы между прочим, раза два глянула на него: сидит, облокотившись на спинку стула, терпеливо ждет.

Сеанс все не начинался.

Молодой человек ослабил галстук, посмотрел на часы.

— Что-то долго они…

— Вы давно здесь? — спросила вдруг Ольга. Сама не ждала, что заговорит.

— Здесь, в зале? — простодушно уточнил молодой человек, повернувшись к Ольге; ей показалось, что он близорукий. — Минут пятнадцать уже.

— Нет, в деревне?

— В этой? — опять уточнил молодой человек. — В этой — год.

Ольге сделалось весело: очень смешно он уточнял вопросы.

— Нравится у нас?

— Почему «у нас»? Вы ведь сами приехали.

— Я родилась здесь.

— Да? В отпуск?

— Нет, домой приехала. Совсем.

— Хорошее дело. — Он произносил: «дево». Опять посмотрел на часы. — Ужасный механик. Копуша.

Ольге хотелось разговаривать.

— Нравится у нас?

Молодой человек сморщил лоб и погладил его вдоль морщинок средним пальцем. (У него была такая привычка.)

— Нравится. Не все только.

— Привыкнете. — Ольга ужаснулась пустому слову. Странно, у нее пропала легкость, с какой она находила слова в любом почти разговоре — ироничные, никогда не серьезные и всегда серьезные, более или менее остроумные и едкие. Парень предложил неожиданный тон разговора: простой и недвусмысленный.

— Привыкнем, — согласился он. У него, кажется, не было охоты разговаривать. Это задело Ольгу за живое. Она ждала, что он, изголодавшись по «светским» разговорам, пойдет щеголять, станет показывать, что «и мы здесь» кое-что понимаем. Эдит Пиаф? Извольте: поет хорошо, а книжки писать не умеет. Нет такой — женской литературы. Знаете, что подумала каждая третья женщина, прочитав ее исповедь: «Если бы я рассказала!..» После Чехова или Толстого так не подумаешь. Ну, что еще? Поэзия? Наша? Как сказать…

Было время, когда Ольге такие слова кружили голову, как вино, потом она научилась сама говорить их, потом они стали злить ее. Все это хорошо, мило, но очень уж дорого надо платить.