Там за морем деревня… (Рассказы)

Наступили совсем другие времена, и семечек мы больше не грызли. Все уезжали на запад или собирались в отъезд. Лилька уже писала мне из Полтавы. Гавриил Сергеевич уехал в Минск, там он тоже стал деканом факультета журналистики. Сын его вернулся с войны и поступил в Московский институт международных отношений — так что у нашего Гавриила Сергеевича всё шло очень хорошо. И наш университет, покинутый столичными знаменитостями, привыкал обходиться своими силами. В драмтеатре играли уже не москвичи Завадского, а местная труппа. Жизнь менялась быстро, и всё реже вспоминался мне наш дружный курс, и наш добрый декан, и Лилька, и Яшка Кравчук, и та пестрая цыганка, что всем нам щедро нагадала дальнюю дорогу к родному дому, и педантичный историк, и девочка, у которой я по утрам покупала каленые семечки…

Ещё несколько лет прошло, я уже заведовала в газете отделом промышленности. Была премьера в драмтеатре. Я, конечно, пошла. В антракте я почувствовала на себе чей-то взгляд. На меня пристально смотрела незнакомая молодая женщина, глаза у неё были темные, глубокие, и в них вдруг вспыхнула радость — она меня определенно узнала, а я, если бы не брови, сросшиеся на переносице, ни за что бы не вспомнила, кто она.

Когда женщина поняла, что я её вспомнила, она беличьим ловким движением показала, как наполняет семечками стакан и досыпает его, чтобы был с верхом. Мы обе закивали головами и заулыбались друг другу, а её спутник, тоже молодой и очень славный, наклонился к ней с удивленным вопросом, и она, смеясь, стала быстро-быстро ему что-то рассказывать. О чем? О том, как стояла с семечками на углу под старым тополем?

Я с тех пор часто замечала, сколько веселого может человек вынести — как ребенка из горящего дома — из самых черных дней своей жизни.

У входа в зал мы встретились.

— Вам нравится сегодняшний спектакль? — спросила она.

— Да, — ответила я, — занятная пьеса…

Больше мы ничего не сказали друг другу, как и прежде. И я от встречи с ней будто пошла дальше, давней дорогой в университет — туда, где молодость моя и глупость, где наш добрый декан, и авторитетная Лилька, и двадцатая промерзшая аудитория, и оттепель посреди зимы, и назойливая цыганка, нагадавшая всем нам и королей червонных, и всякого другого цыганского счастья.

С легким сердцем я вспомнила Лилькины логические предсказания насчет печального будущего девочки с семечками. Всё было так убедительно, а не сбылось. Из цыганского гадания тоже не всё исполнилось, но вряд ли кто на неё остался в обиде.

Сын Бурнашова

— Ты здорово переменился, — пробурчал Володька, когда они с Николаем сошлись вечером на кухне, недружелюбные и настороженные.

— Всё течет, всё изменяется… И нельзя дважды окунуться в ту же реку. Чьё изречение?

— Не знаю! — поморщился Володька, хотя, может быть, и знал, чьи это слова. Даже наверняка знал, но счел ниже своего достоинства отвечать на детские вопросы.

У Николая снова, как в день приезда, заколотилось в висках — до того Володька походил на отца. Всё в нем становилось отцовским — и во взгляде, в жестах проступали отцовские бурнашовские повадки. Будто он даже намеренно, по-актерски, старался изображать Георгия Степановича Бурнашова.

— Ты завидуешь, что я занял твоё место возле отца! — бросил он Николаю вчера. — Ты завидуешь, что я на него похож! Я, а не ты!

— Возле отца? — разозлился Николай. — Да ты понимаешь ли, что значит возле? — Но и тогда он видел, что Володька понимает, о чем говорит. По-своему точно понимает.

Оттого Николай и ссорился с ним в этот свой приезд в Акташ. Люди не сталкиваются, если они по-разному судят о разном. Сталкиваются, если судят по-разному об одном.

Николай не был, как Володька, похож на отца. По законам семейного счастья сходство с отцом досталось не сыну, а дочери — Людмиле, старшей сестре Николая. Володьку она привезла в Акташ грудным. Мужа Людмилы в семье до свадьбы мало знали, а после развода быстро забыли. Володька, когда вырос, о настоящем отце не спрашивал, второго мужа Людмилы не признавал. Навещавшую его всё реже мать называл с детской хитростью мамой-Людой, а потом просто Людой. Бабушку признавал бабушкой, но деда — отцом. Проще всех ему было с Николаем, тогда ещё мальчишкой, на двенадцать лет старше племянника. Они росли как братья, а когда Николай окончил школу и уехал из Акташа, Володька остался в доме за младшего сына.

— Гляди-ка! — показал он Николаю в первый же день свой комсомольский билет. Там было написано: Бурнашов Владимир Георгиевич. Володька с удовольствием ткнул пальцем в отчество. — Видишь? Георгиевич. Я им метрику показывать не стал. Говорю: «Не знаю, где она лежит. Наверное, — говорю, — у отца в сейфе». А тут выходит секретарь райкома и заявляет: «В чем дело? Выпишите человеку билет!» И сам мне вручил. Поздравил, руку пожал.

— А других не поздравлял? — с неприятным чувством полюбопытствовал Николай.