Там, за облаками…

Бабуся во втором салоне притихла. Летит в Тикси. Там у нее, говорит, сын в порту, механик. А сама из Тима. Я и не представляла, что где-то есть такой городок, весной весь в соловьях, осенью — в яблоках… Переволновались мы с этой бабушкой. Первый раз ведь в жизни отважилась самолетом лететь. Когда по трапу шла, губы дрожали. Что ее, старую, беспомощную, с места сорвало, Крайний-то Север — не ближний свет?..

Взлетели — у нее разболелась голова. Сначала думали просто от страха, от непривычки, первый раз ведь, бывает. Взялись ей объяснять, что оно такое, самолет — никакой, мол, сатанинской силы. А ей хуже и хуже. Мы и анальгин, и пирамидон — не помогает. Все-таки допытались потом: гипотония у бабушки. Тут, конечно, ни анальгин, ни пирамидон не помогут, это мы запомнили, когда еще учились на курсах первой помощи. Отыскали ей кофеин. Полегчало, даже засветилась вся. Клубникой взялась угощать домашней, и нее «доченьки» да «доченьки», и так она это выговаривала и так смотрела — передать не могу, только во мне что-то как вздрогнуло. И у девчонок, вижу, глаза на мокром месте. И Люда, старшая наша, бригадир, вдруг говорит: эх, девчонки, всегда ли мы вот такое ласковое «доченьки» от своих матерей заслуженно получали? Да и взрослыми теперь стали, а всегда ли добрые, потому что добрые? Может, от самих себя откупаемся? Сбила меня эта бабушка с беззаботного настроения, я ее теперь долго помнить буду…

На борту тишина, вызовы не горят — можно с собой побыть. Людка, конечно, достанет из сумки учебник. В школе была уверена, что ее призвание химия, в химический поступила, да проучилась два года, вроде меня, и бросила. Для химика, говорит, характера не хватало. Теперь, говорит, разобралась с собой — в этом году поступает в МАИ.

Кладет учебник, о чем-то задумывается. Может, уже видит себя на «своем» факультете? У нее такое сейчас лицо, какое бывает у победителей. Да она и есть победитель. Потому что знает, чего хочет. Я ее понимаю.

Людка счастливая, я это вижу по ее лицу. И тоненько-тоненько начинает что-то звенеть и во мне — воспоминание какое-то или желание, даже не знаю, как это точнее назвать, и что это на самом деле, не знаю, Может быть, даже голос судьбы, если у нее есть голос, от которого так странно сжимается сердце.

Вот как это началось — весной. С кем-то я крепко в тот день повздорила. Настроение было — горше горького, домой шла — дороги не выбирала. Близко от дома у нас тут школа стоит. Возле нее я и очнулась. Стою у ограды, смотрю, как малышата наперегонки друг за другом носятся по талому снегу — переменка была. И как будто подтолкнули меня: давнюю свою педагогическую практику вспомнила, «своих» малышат… Решила: нет, забуду, что уж теперь, не нужно мне это. А через несколько дней ноги сами опять к этой школе принесли. Опять стою и смотрю. С того дня каждый раз так: куда ни иду, а все равно поближе к школе сворачиваю. Вот ведь и прихожу туда ни за чем, только бы у ограды постоять, и что оттуда с собой уношу — не знаю, но тянет меня туда и тянет. Как будто зовет кто. Может, и вправду это судьба? Ведь не может же быть все просто так, после стольких-то лет, после того, как все позабыть так старалась?..

Знаешь, я наверное, вернусь. И начну все сначала. С самого начала, с первых лекций, с первой практики — ты понимаешь меня? Вот я сижу сейчас один на один с тетрадкой и с тобой и представляю, как мы вернемся из рейса и я опять пойду домой так, чтобы пройти мимо школы, и мне уже от одной этой мысли делается тепло. Там сейчас нет никого, двери на замке, и у меня такое состояние, как будто мне чего-то здорово не хватает.

Людка счастливая, она уже видит себя, наверное, в своем самом далеком будущем. Были не была, давай и я попробую себе представить свое. Неважно, что моя учительская биография начнется, скажем, не в двадцать два, а в двадцать восемь…

Они меня однажды обязательно спросят: какими нам быть, что любить, что ненавидеть? Теперь я, кажется, по-настоящему знаю, что им ответить».

ШЕСТОЕ ИЮЛЯ Двадцать часов московского времени

У них был час свободного времени, а может, и больше — это зависело от того, как быстро здесь организуют дозаправку, оформят пассажиров и погрузят багаж. Они спустились по трапу, и бортмеханик отправился потолковать по делам к своим технарям, Мараховский ушел к перевозчикам, штурман с радистом — в метеослужбу. Гордеев медлил у самолета.

В прошлый прилет над Амдермой стояло незаходящее солнце полярного дня, чистое в чистом небе. Было тепло, безветренно, и льдины, прибитые весенним течением к галечным отмелям у берега, горели под солнцем, как драгоценные камни. Море лениво раскачивало перед глазами холодную чистую синеву. Теперь стояла низкая набухшая облачность, крепкими порывами задувал ветер, льдины лежали в мутной воде прибоя угрюмые, как моржи. Над аэродромом висела зыбкая марля дождя.

Пришел радист, остановился рядом, долго прикуривал, повернувшись к ветру спиной и сложив ладони ковшиком. Потом сказал — так, больше для себя: видно, об одном этом думал сейчас: