Там, за зорями

Лешкину маму хоронили на следующий день к обеду. Из районного центра приехал батюшка, а из Минска — друзья и знакомые Блотских, которые хотели проводить женщину в последний путь.

Злата хотела было пойти к ним, но, увидев, сколько машин стоит у них перед домом, оставила эту затею. Было понятно, что там и без нее не протолкнуться. Когда похоронная процессия двинулась по деревне в сторону старого кладбища, она просто пристроилась рядом и так и шла до самого кладбища, окруженная совершенно незнакомыми людьми. И как бы она ни старалась, но никого из старушек в этой большой толпе ей высмотреть не удалось.

Где-то там, впереди, у самого гроба, были Лешка и его отец, Тимофеевна с дедом и другие близкие родственники, а из деревенских она была одна. Только уже в самом начале деревни ей попались на глаза баба Ариша с бабой Валей. Они вдвоем сидели на лавочке, одинокие, старые и в общем-то никому не нужные. Сидели, притулившись друг к дружке, кутались в старые потрепанные фуфайки и подслеповатыми, слезящимися от яркого весеннего солнышка глазами провожали эту слишком пышную, слишком многолюдную для Горновки похоронную процессию. А небо над ними было таким высоким, чистым, ясным, бледно-голубым…

На кладбище Злата даже не стала подходить к могиле, понимая, что туда ей не пробиться. Пока батюшка читал молитвы, она постояла немного в сторонке ото всех, а потом не в состоянии выносить горьких стенаний Тимофеевны и причитаний каких-то женщин, потихоньку пошла по кладбищу. Задержалась немного у ограды бабушки Сони и деда Вити, убрала ветку с новых надгробий двум юным сестрам-партизанкам, которых немцы расстреляли в войну. Эти надгробия райисполком поставил в прошлом году ко Дню Победы. Потом перешагнула через давно поваленную ограду в этой, старой, части кладбища и пошла домой.

В окно она видела, как возвращались с кладбища, а потом ближе к вечеру одна за другой проехали мимо ее дома машины. Возможно, Лешка с отцом тоже уехали в Минск, а она так и не повидала его. Ведь они были друзьями, и она должна была поддержать его, ведь сколько раз одно лишь его присутствие в ее жизни разгоняло тучи, привносило радость и смех… И Лешкина ладонь в ее руке придавала силы и мужества… Ей надо было подойти к нему вчера, возможно, только ее поддержка и участие ему были так нужны.

Злата до самой темноты так и просидела в зале, свернувшись калачиком в кресле, и только свет из столовой, падающий сюда, не давал мраку поглотить ее. Мысли, тяжелые, печальные, как вороны, все кружились и кружились над ней, не давая покоя. Отмахнуться от них не получалось, как бы она ни старалась. Не помогало даже пресловутое заклинание Скарлетт, которое обычно действовало безотказно.

Когда она приехала в Горновку, чтобы жить и писать, ей казалось, это правильный и обдуманный шаг. Она действительно хотела жить там, где еще сохранился дух времени, а дни, неспешные, неторопливые, мирные и ленивые, окрашенные в приглушенные, неяркие тона, сменяют друг друга… Она хотела сельской тишины, бескрайних полей, простирающихся до горизонта, луговых трав и тенистой прохлады лесных чащоб с их тропками и стежками. Она хотела писать, создавать жизни и вершить судьбы. Любя русскую литературу, она всегда находила некую прелесть и особую романтику в таком уединении, в котором творили великие писатели. Михайловское, Ясная Поляна…

Возможно, Полянская хотела укрыться здесь, спрятавшись от жизни с ее бурями и страстями. Только одного она не учла: натура ее была другой. Ее стихией был огонь. Жизнь в ней была слишком сильна, и все ее проявления с бурями и страстями, чувствами и эмоциями, радостями и горестями открывались ей…

Все было каким-то неправильным, и сомнения все сильнее терзали ее. Из издательств не звонили, с документами по оформлению опекунства над Машкой была полная неразбериха, а любовь ее была запретной, чужой, аморальной и приносила куда больше боли, чем радости. Дни напролет она бродила по дому, по деревне, ожидая, надеясь и не зная, чем себя занять. Единственным незыблемым в этом мире осталась ее любовь к родной земле, к этой деревне, к белому кирпичному дому, построенному бабушкой с дедом на века, и к людям, которые здесь еще жили.

Одевшись, девушка выскользнула на улицу и снова отправилась бродить по Горновке. В небе дрожали звезды, а свет фонарей отражался в лужицах на асфальте, покрытых тонкой коркой льда. Девушка медленно шла по дороге, вдыхая сырой воздух, смотрела то себе под ноги, то поднимала глаза к небу.

Так она дошла до конца деревни, не меняя свой ежевечерний маршрут, потом повернула обратно и в метрах ста от себя разглядела одинокую фигуру. Она только на мгновение мелькнула в желтом свете фонаря, потом тьма снова поглотила ее, но Полянской и этого было достаточно, чтобы узнать в ней Лешку Блотского.

Злата бросилась бежать.

— Лешка, — окликнула она парня, почти нагнав его.