Тамада

— Вы правы. Такой трудный возраст. — И она рассказала о сыне: часто поздно возвращается из школы, весь вечер без присмотра.

— С хулиганьем связался, — заметил Амин. — Да... Неприятная штука, скажу я вам, очень неприятная.

— Но мой сын — не хулиган. Он хороший, воспитанный, добросовестный мальчик.

— Они все такими прикидываются. А если он с шайкой связан — плохо дело. Я знал одного товарища: солидный человек, был на хорошем счету, а сын, представьте себе, оказался бандитом, вооруженным грабежом занимался. Чего, спрашивается, ему не хватало? Посадили. В колонии пребывает.

— Что вы! Что вы! Нет, мой Ахмат не такой.

— Они все с виду тихие, а как соберутся в шайку — все что угодно могут совершить...

— Да уверяю вас, мой сын вовсе не такой!

— Возможно. Вы, как мать, не можете допустить иной мысли, я вас понимаю. Но, между прочим... А ведь вы тоже несете за него ответственность перед обществом... Насчет квартиры — будем разбираться, решать. Подавайте заявление. Райисполком рассмотрит. В порядке общей очереди, конечно. Сами понимаете, квартирный вопрос — острый вопрос на повестке дня.

Жамилят замкнулась в себе, как раковина, которая оказалась в опасности. И пожалела, что разоткровенничалась.

Уставшие и проголодавшиеся, к вечеру они приехали в Большую Поляну. Жамилят вышла из машины у дома отца. Слышала, как Амин приказал шоферу: «В райком!..», но тут же переменил решение, прикинув, что она уже далеко от машины: «Ладно, домой!»

4

Неудержима и всесокрушающа в половодье речная стремнина. Сметает и несет она с собой все, что встретит на своем пути: камни, доски, деревья, жилье, утварь и прочие плоды труда рук человеческих, расшвыривая все это, как ненужный хлам, вдоль берегов. Неумолима и страшна речная быстрина для всего живого и неживого.

На жестокую и неукротимую разбушевавшуюся стремнину похожа война: она обескровливает государства, ломает человеческие жизни, неся в своем кровавом потоке целые народы, крутя их в омутовых водоворотах, жестоко перекраивает судьбы поколений.

И долго еще, многие годы после того, как отбушует война, остаются на земле слезы и горе, разруха и голод. И сиротское детство. И миллионы калек. И разваленные семьи.

Много страданий принесла война Ибрахиму Таулуеву — осколок пробил грудь, повредив правое легкое. Во время бомбежки, когда эвакуировали население аула в соседнюю Грузию, по дороге на перевал нашли вечный приют жена его и двое детей.

Отняла война у Ибрахима всех родных и близких.

После войны судьба занесла его в Среднюю Азию. Первые годы на родину ехать боялся, не хотелось бередить память. Но шли годы, и в конце концов неудержимо потянуло в родные места — так манит север перелетных птиц, — и он приехал в Нальчик.

С Жамилят он неожиданно встретился в министерстве сельского хозяйства, на второй день после приезда. Сперва показалось, будто не сразу и узнал ее, — пристально смотрел, как идет она по коридору, потом резко шагнул навстречу:

— Жами?

— Ибрахим! Неужели ты?!

Она узнала его сразу, свою первую любовь, хотя изменился он и постарел. Сколько часов пробродили когда-то вместе по московским улицам! Потом встретились в партизанском отряде, в то время он уже был женат, а она — замужем.

— Как, сюда к нам? — Жамилят не могла скрыть своей радости. — Надолго?

Сказал, что приехал в Балкарию навсегда и вот теперь ищет место агронома. По-прежнему одинок. А как у нее дела? Как дети? И страшно удивился, что живет она и работает в Большой Поляне.

— Председателем колхоза? Вот как! Не ожидал, никак не ожидал! Я рад...

— И я рада, да, да, очень и очень буду рада, если согласишься работать со мной.

— То есть?

— У нас как раз нет агронома.

— Мне сегодня с утра положительно везет. Согласен. А как у вас там с жильем?

— Туговато. Но на первое время где-нибудь да поселим.

— Вирочем, не в жилье дело. Я безоговорочно согласен быть у вас агрономом. Считай, договорились. Что касается разных формальностей, думаю, мы займемся ими вместе.

Она заулыбалась — радостно, светло, откровенно, сказала:

— Да, да, я рада, ты просто не понимаешь, как рада. Ведь я тебя и в живых уже не считала. Помнишь, тебя ранило, я тащила тебя два километра в гору по снегу, — а мороз какой был! — обморозила руки, смотри, до сих пор на левой руке пальцы плохо слушаются. А потом тебя увезли на Большую землю, и я потеряла твой след. И вдруг, гляжу, ты идешь!.. Живой, улыбаешься, как всегда.

В аул Ибрахим приехал в конце марта с твердым намерением осесть в родном краю, где прошли детство, юность, пора возмужания. От дома, где когда-то жил, и следа не осталось.

Поселился у одинокой старушки на краю аула.

Был он статным и видным мужчиной, и не одна, наверное, вдовушка потеряет теперь покой, просыпаясь по ночам, с душевным трепетом и томлением вспоминая чернявого агронома.

Ибрахим ходил, словно ничего не замечая, какой-то замкнутый, молчаливый, слова лишнего не скажет, хотя те, кто знал его в молодости, помнили совсем другим: шутником, балагуром, каких не видывал свет. Объясняли перемену просто: многое перестрадал человек за свои сорок лет.