Тамерлан

Джильберге подхватил Мухаммеда под мышки и поволок за собой. Вскоре Мухаммед увидел, что они идут по тускло освещенным улицам орды. Смутное подозрение закралось в душу пьяного дипломата.

– Нельзя задавать вопросы? – спросил он у Джильберге.

– Между прочим, то, что вы сейчас сказали, это тоже вопрос, – усмехнулся немец.

– Понял, – буркнул Мухаммед и на некоторое время вновь отключился, только ноги его передвигались сами собой. Очнувшись в следующий раз, он увидел луну, молодую и ясную, а на ее фоне силуэт журавля на вершине шатра. Что-то такое припомнилось ему, но что именно… Еще через мгновенье он очутился внутри шатра. Там горел маленький огонек лампадки, почти ничего не освещающий в интерьере.

– Получите! – сказал Джильберге.

– Спасибо, мой дорогой, – прозвучал женский голос, очень и очень знакомый. – Вы покараулите снаружи?

– Покараулю. И не бойтесь, не выдам. Ведь я все-таки рыцарь.

Сразу после этого Мухаммед оказался лежащим на мягком, пропитанном благовониями ложе, и ласковые женские руки принялись гладить его и раздевать. Голова закружилась, губы слились в сладостном поцелуе с губами той, кого он принимал за свою милую Зумрад.

– О моя луноликая чинара! – выдохнул Аль-Кааги, когда поцелуй прервался ненадолго, чтобы уступить место следующему лобзанью.

Глава 36. Когда кончается праздник, всегда тоскливо на душе

Две недели раскинувшаяся в окрестностях Самарканда орда предавалась необузданному веселью. Каких только затей и игр не было напридумано, каких только блюд не отведали гости курултая и каких только вин и водок не откушали!

На третий день после объявления войны Китаю праздновали день рождения биби-ханым Сарай-Мульк. Во время праздника она хвасталась, что уже полностью отремонтировала мечеть, предназначенную для ее усыпальницы, и теперь может не бояться смерти. Потом были пиршества в честь обоих Пир-Мухаммедов, в честь Халиль-Султана, в честь Джеханшаха и других полководцев и внуков.

Наконец празднества стали стихать. Некоторые из тех, кто присутствовал на великом курултае, потихонечку покидали орду еще до окончания торжеств, уезжая в свои области, чтобы скорее начать подготовку к походу. Заветным днем выступления на Китай был назначен первый день лунного месяца раджаба 807 года хиджры[106].

Когда уехали Джеханшах, Шах-Малик и Мухаммед Ику-Тимур, Тамерлан объявил: отныне – не пить вина! Завершением торжеств стала великая тризна по всем умершим и погибшим героям, проходившая уже не в орде, а в Самарканде, в большом доме, пристроенном к мечети Мухаммед-Султана, в которой находилась усыпальница второго сына Джехангира, умершего в позапрошлом году от той же болезни, что и Джехангир. На поминках подавали легкую бузу и много мяса, особенно соленого. Помещение в доме было рассчитано на дастархан для двухсот человек, но столько как раз и оставалось всех гостей курултая, даже меньше. Остальные к тому времени уже разъехались. Тамерлан был в грустном настроении. Ему нездоровилось, его знобило, да к тому же разболелись покалеченные суставы правой руки и правой ноги. От боли он порой начинал скрипеть зубами и был настолько раздражителен, что приказал всыпать сто плетей повару, который, по его мнению, недоварил рис в плове, хотя все признали, что плов получился отменный.

Впрочем, всем присутствующим на заключительном дне торжеств и разделившим со своим хазретом великую печальную тризну Тамерлан велел выдать по мешку с деньгами, довольно немалыми – сумма в каждом мешке варьировалась от тысячи до трех тысяч серебряных таньга[107]. Когда к нему подвели для получения подарков трех послов короля Энрике, он впервые улыбнулся и спросил:

– Ну что, дети мои, забеременели ваши наложницы?

Когда испанцам перевели вопрос, они несколько смутились и, краснея, признались, что свое задание выполнили – афганка Гульяли и фракийка Дита понесли от дона Руи Гонсалеса де Клавихо, персиянка Афсанэ зачала от магистра богословия Альфонсо Паэса де Санта-Мария, и лишь хиндустанка Гириджа до сих пор была порожняя.

– Ну что ж, если их беременность подтвердится, я отпущу вас на родину, – сказал Тамерлан, протягивая каждому из испанцев по мешку, в которых звенело полторы тысячи таньга. Но когда испанцы отправились во дворец Кок-Сарай, где они теперь обитали, Тамерлан вновь сделался печальным, с невеселым видом попрощался он со всеми остальными гостями, наказав каждому отправляться в свои области и как следует готовиться к трудному китайскому походу. Лишь одного Аллахдада он попросил задержаться еще на пару дней, сказав:

– Помнится, перед походом на Рум, когда я приходил в себя после болезни, ты гостил в Самарканде и обыграл меня два раза в шахматы. Хотелось бы взять реванш.

– Воистину достойна удивления несравненная память измерителя вселенной! – воскликнул Аллахдад. – Держа в голове дела столь великого и обширного государства, он помнит, с кем и когда играл в шахматы и проиграл или выиграл!