Тамерлан

Тимур болел редко. Когда это с ним происходило и он едва ли не умирал, и никто не знал причины болезни, он никогда не терял присутствия духа. Если он не мог идти, то приказывал нести себя на носилках, лишь бы не останавливаться. Когда, старый и увечный, он не мог самостоятельно сесть на лошадь, в седло его сажали оруженосцы. В Бхатнире, в Индии, раненный стрелой во время рекогносцировки передовых позиций врага, он продолжил осмотр, как если бы ничего не случилось. Однажды во время сражения, когда он был слишком плох, чтобы возглавить войска, два телохранителя держали его на руках перед самым шатром, а он посылал одного за другим своих скороходов с боевыми приказами. Очень скоро рядом не осталось никого, кроме этих стражников, тогда он приказал им положить его на землю. В течение всего боя он пребывал в этом положении, дрожа от лихорадки и ратного возбуждения («подобно старой веревке или куску мяса на столе для его разделки», как сказал Ибн Арабшах), имея при себе одного лишь чтеца Корана, который только и делал, что плакал. [131]

Возникает впечатление, что чем больше он старел, тем более вырастала его выносливость; возможно, потому, что, компенсируя немощь тела, натренированный за долгую жизнь внутренний дух активно старался утвердить свое могущество; возможно, потому, что подобная выносливость более удивительна у старика, чем у юноши, и историографы о ней говорят больше. Так, в 1404 году смертельно больной Тимур, когда жить ему оставалось всего несколько недель, если не дней, продолжал, ко всеобщему удивлению, подготовку нападения на Китай, как если бы рассчитывал жить вечно.

Он был храбр, а его отвага — абсолютна; слишком банально было бы утверждать, что причиной этому являлись фатализм или уверенность в неуязвимости. Он был таков от рождения, но также, будучи истинным полководцем, знал, что надлежало подавать пример, рисковать собою и не требовать от подчиненных того, чего не мог бы сделать сам. Нет, без пользы для дела он себя не подставлял, как не искал удовлетворения мелкому тщеславию; ведома ему была и важность военачальника, а также то, что его гибель или пленение привели бы ко всеобщему бегству и хаосу. Если он брался за меч, то лишь по необходимости или если его к тому принуждали. В 1375 или 1376 году в Тянь-Шане он попал в засаду, из которой вырвался, «орудуя копьем, палицей, саблей и арканом». Во время Ширазской кампании 1393 года он вступил в единоборство с шахом Мансуром и пропустил два удара, на его счастье, пришедшихся по шлему. В 1395 году во время сшибки с Тохтамышем на Тереке он сражался, как простой воин, «саблей, так как стрелы кончились, а копье сломалось». Тогда ему было шестьдесят лет! Изучение его скелета позволило установить, что своею правой рукой он пользовался постоянно, невзирая на блокировавшую локтевой сустав мозоль и деформацию указательного пальца. Утверждают, что был отличным стрелком. [132]

Этот несгибаемый человек не позволял слабостей себе и никому другому. Его требования кажутся бесчеловечными, тогда как он выказывал прекрасное знание человеческой души. Он много требовал, потому что прекрасно понимал: людям приятно, когда от них ждут больше того, на что они способны. Превзойти других, превзойти самого себя — вот требование, которое он предъявлял и самому себе, и другим. Он был достаточно умен, и даже весьма — как по мнению преданных ему людей, так и врагов, равно как по представлению современной историографии, — чтобы не ставить перед собой недостижимых целей. Этот человек, у которого, казалось, отсутствовало чувство меры и в котором иные видели ясновидца или полубезумного, в действительности обладал холодной головой и умел оценить любой степени риск и взвесить все шансы, оставляя случайности самое незначительное место. Когда он бросал вызов невозможному, он уже знал, что это невозможное возможно. Конечно, он не всегда играл наверняка, но неизменно действовал с уверенностью подлинного игрока в шахматы. Ему хотелось помериться силами с Баязидом, но, сознавая дерзость этого шага и воинские качества противника, он колебался. Ненавидя Мамлюка, он хотел бы его уничтожить, но от этого плана отказался, удовлетворившись унижением оного и понимая, что оккупировать Египет невозможно. Его неустрашимость бывала безумной, но лишь при условии, что она могла окупиться; это имело место не только во время ужасной погони за Тохтамышем, но и тогда, когда велась подготовка к захвату Китая, а также в юные годы, когда, переодевшись в чужое платье, он проник в Самарканд, равно как во время набега на Кеш с отрядом кавалерии, который только казался многочисленным.