Танеев

Современниками кантаты, ненадолго опередившими ее появление, были эпические поэмы Алексея Максимовича Горького, «Стихи о России» Александра Блока, «Колокола» Рахманинова, «Прометей» Скрябина, монументальное, хотя во многом спорное, полотно Нестерова «На Руси».

Художники русской земли, столь несхожие между собой по убеждениям, творческим темпераментам и масштабам дарований, нередко заблуждались и повторяли ошибки, присущие эпохе, однако шли к поставленной цели. Каждый по-своему, в меру таланта и понимания действительности, с присущей каждому страстностью, пытался утвердить идею национального и всечеловеческого в искусстве.

Одним из них был Сергей Иванович Танеев.

«…Я воздвигну там памятник Любви и Братству, призову к нему всех людей под небесами», — говорил Амин Рахмани.

Услышан ли был среди нарастающего хаотического шума голос художника? Пожалуй, да. Если даже немногими и ненадолго, все же зов его не остался безответным.

Когда кончилась кантата, одним порывом поднялся весь зал. От гула оваций зазвенели стекла. Толпа хлынула к эстраде, требуя автора. Наконец он вышел, неловкий, грузный, смущенный. Отступая, он кланялся, словно извиняясь в чем-то, как в тумане вокруг были лица, глаза благодарные, гордые им и счастливые. Каждому хотелось сказать что-то хорошее автору кантаты или просто подарить ему добрый взгляд, улыбку.

4

Отзывы современной композитору печати не были столь единодушными. Отдельные рецензенты, воздавая дань таланту и мастерству автора, подчеркивали свойственные сочинению внутренние противоречия.

Высшую оценку в столице кантата получила из уст выдающегося музыкального критика Бориса Асафьева. «Сейчас, писал он после концерта, — не поддается точному выяснению все звуковое богатство, все мастерство, вложенное в нее, но сила эмоционального содержания музыки ощущается с первого же знакомства с нею… Впечатление, — писал он, — осталось столь сильное, какое только и может остаться после исполнения подлинно правдивых, живых произведений музыкального искусства, где слышится за каждым изгибом музыкальной мысли творческая воля и одухотворенное чувство композитора…»

Отчет о московских концертах, принадлежащий Гр. Прокофьеву, был окрашен несколько иными тонами.

Отметив успех исполнения кантаты, он тут же заметил, что секрет этого успеха никому, разумеется, не может быть понятен вполне. Он склонен приписать его чисто внешней, постановочной стороне кантаты, грандиозным ансамблям, красоте мелодичных линий и т. д. Слабой стороной сочинения он считает недостаточно выпуклую инструментовку. Далее Прокофьев находит, что собственное творческое композитора лицо «прямо испарилось, затушевалось, вплоть до неразличимости».

О второй кантате Танеева написано немало страниц. Большинство исследователей сходятся к мнению, что присущий композитору интеллектуализм все же главенствует над эмоционально-образным содержанием, что изощренное, сравнительно с другими сочинениями, контрапунктическое развитие ограничивает выразительность каждой темы.

Всю жизнь свою посвятил русский музыкант поискам универсальных законов, управляющих многоголосием. В отдельных его инструментальных сочинениях, особенно в ранних, на иных страницах квартетов и квинтетов контрапункт действительно «бушует» в ущерб гармоничной стройности замысла.

Случалось, что неутомимый искатель истины, чьи помыслы были устремлены в будущее, Танеев не щадил в себе художника.

Но именно в кантате «По прочтении псалма» мастерство полифониста, доведенное до высшего предела, всецело подчинено единству замысла, как никогда раньше.

Ощущение величия достигается не многослойным нагромождением контрапунктирующих голосов, но, как в ораториях Гайдна и Генделя, противопоставлением массивных глыб хора и оркестра, могучим распевом мелодий, не разбитых на части тематической разработкой.

Иоганн Себастьян Бах,

Георг Фридрих Гендель,

Вольфганг Амадей Моцарт — три титана музыкальной мысли оказали могучее воздействие на формирование взглядов Танеева как музыканта.

В разные поры его жизни это воздействие сказывалось по-разному, однако они не вытесняли, а скорее дополняли друг друга. В пространном введении к незавершенному труду о каноне он призывал «вернуться к совершенству письма Моцарта, соединив его со всеми усовершенствованиями современной гармонии, приобрести утраченную впечатлительность к красоте и тонкости голосоведения». «Это есть идеал, — писал он, — к которому должен стремиться современный композитор и приближению к которому может содействовать изучение строгого письма».

В последние недели жизни, уже безнадежно больной, он не покладая рук трудился над переложением баховских кантат.

Не случайно в последние годы жизни Сергея Ивановича все чаще видели вечерами в публичной библиотеке склоненным над пожелтевшими фолиантами генделевских партитур. Гендель был для него скорее другом, чем учителем. Московский композитор в эту пору, по существу, уже владел всем, чему мог у Генделя научиться. Обладал он и генделевской глубиной и силой духа, которая помогла ему подняться на ранее недосягаемую высоту.